Пусто, как после Страшного суда.
Все сидят по домам, уткнувшись в телевизоры. Люди разные, а смотрят одно и то же. Крашеные блондинки с длинными ногами опять изгиляются по всем каналам‑то рекламируют товары, то ведут из вечера в вечер одни и те же шоу.
Симона одиноко стоит под своим зонтом, как статуя. В тщательно отглаженных красных брюках, кожаной курточке.
Пойти некуда.
…Снова если не шоу, то фильмы, где бегают актеры с пистолетом в одной руке и мобильным телефоном в другой.
Вернуться домой, где все ее любят, — как пойти на казнь.
…Все та же щербатая мраморная лестница, круто ведущая вниз, в подвал одного из впритык стоящих средневековых зданий. Там, в двухкомнатной квартирке без окон, с газом и электричеством, все та же бабушка и все та же мама. Все тот же телевизор. Живут на пенсию погибшего прошлой осенью отца–железнодорожника.
Отец считал, что Симона после окончания восьмилетней школы должна учиться в профессиональном училище на швею. И мама с бабушкой тоже хотят, чтобы Симона сидела за швейной машинкой в мастерской или на фабрике по пошиву одежды. Пока не выйдет замуж.
Но у нее совсем другая цель, о которой страшно даже сказать родным. Только священнику, толстому дону Франческо призналась во время исповеди. Тот улыбнулся, вздохнул, будто такой в прошлом была и его мечта…
Симону всегда тянуло к мальчишкам. С детства увязывалась за ними. Особенно когда они гоняли в футбол на окруженном кипарисами пустыре за кастелло— старинной цитаделью, построенной крестоносцами. Иногда за недостатком игроков ей даже разрешали постоять в воротах. Казалось, это было совсем недавно, когда она, тоненькая, с тяжелой копной волос за плечами, устав без толку торчать между двух брошенных на землю ранцев, выбежала из ворот, долго путалась в ногах у отгоняющих ее подростков, которые не давали хоть раз ударить по мячу, и все‑таки на миг заполучила его да так наподдала ногой, что тот влетел в ворота соперников. И тогда вся команда стала подбегать к ней, поздравлять, хлопать по ладони‑как это бывает, когда сражаются настоящие футболисты «Ромы» или «Милана». Даже вратарь, пропустивший гол, показал ей большой палец.
Это были самые счастливые минуты во всей ее жизни.
А мечта, сумасшедшая, почти наверняка несбыточная, заключается в том, что по достижении восемнадцати лет Симона хочет поехать в Венецию и поступить учиться в «Академию навале» — на штурмана. Она видела в телепрограмме новостей выпускников этой академии, моряков в такой красивой форме— дух захватило! Будут бороздить на кораблях итальянского флота моря и океаны…
Только десятый час вечера, а словно глубокая ночь. Словно она одна не спит в городе.
Симона не знает о том, что сотням тысяч людей во многих странах вот так же некуда деться, некуда пойти. При этом она чувствует, что только в сказках или слащавых кинофильмах сбывается невозможное.
Укрытая от дождя аркой, Симона стоит под сухим зонтом. Лицо ее мокро от слез.
Покружите меня
За окнами вагона переполненной пассажирами нетопленой электрички умирал короткой декабрьский день.
Подвыпившая компания напротив нас резалась в подкидного дурака, где‑то сзади сипела с переливами гармошка и кто‑то пел: «На мою на могилку уж никто не придет. Только раннею весною соловей пропоет».
Христо, сидевший справа от меня, то с любопытством оглядывался, то пытался разглядеть сквозь собственное отражение в окне огоньки поселков, заснеженные перелески.
Все сильнее терзало меня чувство стыда. За эту песню, тоскливую как большинство русских песен, за этих картежников, шлепающих по водруженному на коленях чемоданчику ободранными картами, за этих продрогших старушек, как и мы, наверняка направляющихся в Загорск, в Троице–Сергиеву лавру.
Из постоянно открывающейся двери тамбура дуло лютым холодом, табачным дымом. Голос гармониста снова и снова выводил: «Позабыт, позаброшен…»
Может быть, в подмосковных электричках концентрируется вся наша безнадега.
— Скоро? — спросил Христо.
— Минут через двадцать, — ответил я. — Замерз? Обычно в электричках топят. Просто не повезло.
— Повезло! Знаешь, я был в Париже, в Колумбии. Нигде не было так интересно! — Одной рукой тепло обнял меня за плечи, другой разгладил свои черные усища, свисающие по обе стороны подбородка.
«Ой умру я, умру я, похоронят меня. И никто не узнает, где могилка моя…»