— Почему вы хотите вернуть мне эти деньги? Вы же подписали чек.
— Вы это сами прекрасно понимаете.
— Не понимаю, — откровенно признался доктор.
— Нет, вы это прекрасно сами понимаете. Когда я пришёл к вам вчера, вы вынудили меня признаться, что у меня нет денег в банке…
— Но ведь вы должны получить от Общества.
— Вы также заставили меня признать, что Общество заплатит мне только после долгого разбирательства…
— А ваша тётя?
Он усмехнулся.
— Моя тётя, конечно, пошлёт меня ко всем чертям. Вы и это дали мне понять! Вы одолжили мне тысячу франков, зная, что я не смогу вам их вернуть, и сделали это, может быть, из жалости, а может быть, не желая показаться скупым.
В его словах была доля правды, и тут уж растерялся Донадьё.
— Вы возвратите мне эту тысячу франков, когда захотите, — сказал он первое, что пришло ему в голову.
— Я, конечно, собирался вам их вернуть, но на это, наверное, потребовалось бы время.
— А я вас не тороплю.
— Теперь уже слишком поздно. Я не хочу ничего брать и ни от кого…
В сущности, это был всего лишь ребёнок! Порой казалось, что его возбуждение пройдёт и он, не в силах сдержаться, сейчас зарыдает, как мальчишка.
— Вы мне признались, что вам нечем заплатить по счёту в баре.
— Так я и не уплачу.
— Компания устроит вам неприятности.
— Это мне безразлично. Я знаю, что вы подумали: что я возвращаю вам деньги, потому что у меня теперь есть те, которые были в бумажнике Лашо.
Донадьё и в самом деле так подумал, и он покраснел, хотя тут же отказался от этой мысли. Нет, он не верил, что Гюре мог украсть! Это в самом деле было бы слишком глупо!
— Вы несправедливы! — вздохнул он.
— Простите меня. Я, вероятно, имею на это некоторые основания. Верните мне мой чек, и дело с концом!
Если Донадьё и колебался в эту минуту, вернуть ли ему чек, то только потому, что, как ему казалось, этот поступок означал бы что-то решительное, почти равносильное осуждению Гюре. Но то было только впечатление, ни на чём не основанное. У доктора всё ещё оставалась слабая надежда уговорить Гюре.
— Присядьте на минутку!
— Поверьте, мне нечего вам сказать.
— А если я хочу вам что-то сказать? Я ведь старше вас.
Голос Донадьё звучал взволнованно, и когда он это заметил, то снова покраснел, не зная, куда девать глаза. Однако же он продолжал:
— Я знаю вашу жену, которая только что перенесла тяжёлые испытания. Теперь можно надеяться, что ваш ребёнок будет спасён. Подумали ли вы об этом, Гюре?
— О чём?
— Вы это прекрасно знаете, вы это чувствуете! Сегодня вечером мы будем в Тенерифе. Через несколько дней вы ступите на землю Франции и…
— Что «и»? — с иронией спросил молодой человек.
— Послушайте, вы же ещё мальчишка, я даже хотел сказать — скверный мальчишка. Вы забываете о том, что вы не один на свете…
Только произнеся эти слова, Донадьё начал отдавать себе отчёт в том, что он говорит. В самом деле, получалось так, как будто Гюре признался ему, что хочет покончить с собой. Но ведь ничего подобного он не сказал.
Доктор замолчал, посмотрел на чек, который держал в руке, на аккуратную подпись, на чернильное пятно.
— Отдайте мне его или порвите. По правде сказать, мне всё равно…
Гюре собрался уходить. Он уже взялся за ручку двери.
— Поверьте мне! Ещё не поздно всё уладить. Извиниться перед Лашо — это пустая, незначительная формальность, неприятная минута. Это поймут все на корабле.
— Вы всё сказали?
— Если у вас не хватит на это мужества, вы потеряете моё… моё уважение…
Донадьё запнулся на последнем слове, он чуть было не сказал — расположение или даже дружбу.
Странно, что он произнёс эту фразу, он сам бы не мог сказать почему. Ему всё больше и больше казалось, что в эту минуту всё должно было решиться, и он упорно старался спасти Гюре, словно это было в его власти.
— Значит, вы меня уважаете? — иронически спросил молодой человек, стараясь казаться циничным.
Что мог ещё сказать доктор? Что мог он ответить?
— Возьмите обратно вашу тысячу франков, Гюре.
— Вашу тысячу франков.
— Ну, мою, если вам угодно. Забирайте их. Мы с вами встретимся во Франции…
— Нет.
Он уже повернул ручку двери. Донадьё был уверен, что его собеседник ещё не решается прервать этот разговор и сжечь свои корабли. Но что-то не позволяло ему взять деньги у Донадьё, конечно самолюбие, и доктора ужасала мысль, что человек так нелепо губит себя из гордости.
Правда, сам Донадьё из стыдливости, из-за такой же глупой стыдливости, не решался больше настаивать.
— Спасибо за то, что вы для меня сделали…
Дверь была открыта. Через неё виднелся коридор, пассажиры, направлявшиеся в столовую. Гюре уже удалился, а Донадьё остался в таком подавленном состоянии, словно он тоже был во власти морской болезни.
Он не возмущался, когда на его глазах умирали мужчина, женщина или ребёнок. Он хладнокровно предвидел, что до прибытия в Бордо они недосчитаются ещё семи китайцев, а десяток других никогда не доберётся до Дальнего Востока. Быть может, в силу привычки он считал болезнь нормальным явлением жизни.
Даже если бы сейчас ребёнок Гюре умер, он только пожал бы плечами. А если бы сам Гюре погиб, например, от приступа уремии…
Нет! Его приводила в ярость только несоразмерность причины и следствия.
Что, собственно говоря, произошло? У мелкого счетовода из Браззавиля заболел ребёнок, и после долгих колебании он решил вернуться в Европу.
Если бы у этого мелкого счетовода было хотя бы тысяч десять франков, всё бы устроилось. Ведь ребёнок не умер, и даже теперь, когда воздух стал свежее, можно было считать, что он спасён.
Но нет! У него не было денег! Его устроили, как бедного родственника, в каюте первого класса! Он страдал от морской болезни…
Донадьё машинально вымыл руки, причесался, старательно почистил ногти.
Никакой драмы не было. Одни только пустячные происшествия. И ещё целый ряд случайных обстоятельств…
Например то, что помощник капитана по пассажирской части испугался темперамента и неблагоразумия мадам Дассонвиль!
А она, в тот день, когда происходили бега картонных лошадок, остановила свой выбор на Гюре только для того, чтобы взбесить Невиля.
А потом…
И всё в таком духе! Даже случай с билетами денежно-вещевой лотереи!
Все эти мелкие факты на расстоянии переплетались, как кишащие крабы.
А в результате…
И всё-таки Донадьё пожал плечами. Он не знал, каков будет результат, и направился в столовую своим обычным шагом, так как ничто не способно было замедлить или ускорить его движения.
Капитан, который не осмеливался пересадить Лашо за другой стол, но, конечно, не хотел и обедать в его обществе и тем самым как бы выразить ему одобрение, велел передать, что спуститься не может.
Мадам Дассонвиль, сидя за столом одна, пыталась держаться свободно, подчёркивая непринуждённость своих жестов.
Знала ли она, что Гюре изгнан во второй класс? И в этом случае, не чувствовала ли она себя оскорблённой?
Донадьё пожал руку главному механику, как и прежде сидевшему напротив него за столом.
— Ничего нового?
— Если только не будет бури, мы выдержим. Весь вопрос в том, чтобы пересечь залив. Что же касается…
— Чего?
— Лашо, кажется, продолжает в своём репертуаре. Четверть часа назад он во всеуслышание заявил в баре, что если в любое время суток ещё раз увидит сумасшедшего на палубе, то будет жаловаться Компании. Он потребовал также, чтобы его снабжали пресной водой круглые сутки.
— А капитан?
— Ему это неприятно. Скоро позовёт вас, чтобы обсудить вопрос о сумасшедшем. Поскольку стало не так жарко…
Донадьё вздохнул и поглядел на Лашо, который держал пальцами крылышко цыплёнка, нарочито подчёркивая грубость своих жестов.