В конце концов они договорились: рыбу и фрукты переправили на палубу, а неграм бросили несколько монет.
Донадьё стоял в стороне от всей этой суеты, когда к нему подошёл стюард:
— Капитан просит вас зайти к нему в салон.
Он был там не один. Вместе с ним за столом сидел военный врач в чине генерала. Капитан представил ему Донадьё. Его пригласили сесть.
— Генерал поедет с нами до Либревиля. Я сообщил ему, доктор, о требовании, с которым ко мне обратились сегодня утром.
Военный врач был представительный мужчина; в усах его уже пробивалась седина, но глаза были ещё совсем молодые.
— Вы, должно быть, одного со мной мнения, — добродушно сказал он.
— Относительно чего?
— Относительно нашего несчастного коллеги. На капитане лежит тяжёлая ответственность. Одна из пассажирок жаловалась…
— У неё ребёнок, — уточнил капитан.
— Мадам Дассонвиль, я знаю!
Капитан торопливо добавил:
— Впрочем, я должен сказать, что сама мадам Бассо предпочла бы, чтобы её муж содержался в надёжном месте.
Сумасшедший как раз проходил по палубе, задумчиво глядя вперёд, вполголоса разговаривая сам с собой.
— Полагаю, вы не собираетесь запереть его в каюту для буйных?
— Если это окажется необходимым… Во всяком случае, пока можно запретить ему выходить на палубу в определённые часы…
Подали коктейли. Донадьё выпил только половину своего стакана и встал.
— Капитан решит, — произнёс он. — Я лично считаю Бассо безопасным.
Немного позже все посторонние покинули пароход. Пассажиры снова встретились в ресторане, где произошли некоторые изменения.
Капитан посадил генерала за свой стол, и так как тот был знаком с Дассонвилями, он пригласил и их, а Лашо изгнал за другой стол, где ему пришлось сидеть вместе с помощником капитана по пассажирской части.
По воле случая на пароход пришлось погрузить двести тонн бананов, которые свалили на палубу. Из-за этого крем ещё усилился, так что чашки на столах скользили по блюдцам.
— Как нельзя более кстати! — улыбаясь сказал главный механик. — Меня как раз предупредили, что у нас на борту генерал, и просили во что бы то ни стало устранить крен.
Второй китаец, выбрав для этого подходящий момент, умер во время обеда, и Донадьё пришлось выйти из-за стола. Проходя мимо, он заметил, что Жак Гюре, выпивший несколько рюмок аперитива, был весел и говорил звонким голосом.
Доктор нырнул в духоту третьего класса и увидел Матиаса на пороге одной из кают.
— Кончился! — объяснил санитар. — Я нашёл его деньги под подушкой.
Там было две тысячи триста франков, заработанных за те три года, в течение которых китаец укладывал шпалы на железной дороге.
По этому случаю Донадьё пришлось целый час заполнять требуемые по закону бумаги.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
В общем, между доктором и Жаком Гюре впервые установился контакт на стоянке в Порт-Буэ, через неделю после отхода из Матади.
Когда миновали Либревиль, жизнь на корабле переменилась ещё раз. На пароход сели около сорока пассажиров, из которых десять или двенадцать в каюты первого класса. Но произошло то, что всегда происходит в таких случаях: прежние пассажиры их почти не заметили. Те, что садились на пароход теперь, за некоторым исключением, были для них безымянной толпой, словно толпа учеников младших классов в глазах выпускников.
Генерал уже высадился, и его заменил гражданский чиновник, очень худенький старичок, прослуживший в колониях тридцать лет и всё-таки сохранивший белую, как слоновая кость, кожу, холёные руки и придирчивый вид нездорового бюрократа.
Лашо опять перешёл на своё старое место, и с этих пор все трое встречались за каждой едой.
Здесь были также жёны чиновников, два мальчика и девочка, и кому-то пришла мысль, на следующий день после отхода из порта, заставить их водить хороводы, держась за руки и распевая детские песенки.
Уже в восемь часов утра Донадьё слышал их тоненькие голоса:
Братец Жак, братец Жак,
Ты всё спишь, ты всё спишь?[3]
Теперь приходилось выбирать время для прогулок, потому что почти всегда путь загораживали шезлонги.
Среди новых пассажирок две, одна из них очень толстая, с утра до вечера вязали крючком, и по десять раз в день клубок ярко-зелёной шерсти разматываясь катался по палубе.
— Жанно! Подними мою шерсть!
Жанно было имя одного из мальчишек.
Какие ещё изменения намечались на корабле? Лейтенанты и капитан колониальной пехоты больше уже не играли в белот. Они бросили эту игру через час после отхода из Либревиля. Один из пассажиров, севший там на корабль, лесоруб Гренье, смотрел, как они играли, попивая аперитив. Донадьё заметил его потому, что у него, единственного на борту, на голове не было шлема. А кроме того, он совсем не был похож на человека, проведшего всю жизнь в лесу. Скорее, при виде его вспоминались кабачки Монмартра или площади Тёрн.
Когда доктор второй раз обходил вокруг палубы, Гренье разговаривал с офицерами и с Гюре, который тоже играл с ними в карты.
Когда Донадьё проходил в четвёртый раз, они начали партию в покер.
С тех пор они признавали только эту игру, и вечером мадам Бассо почти невозможно было найти партнёра для танцев под звуки старого патефона.
На столе, согласно правилам, были только жетоны, переходившие из рук в руки. Лишь тогда, когда заканчивалась партия, из карманов вынимались бумажники.
Настроение этой группы совсем изменилось. Никто не соглашался играть в мяч с женщинами. В их улыбках сквозило нервное напряжение; может быть, Донадьё ошибался, но несколько раз ему казалось, что Гюре, безмолвно глядя на него, словно призывал его на помощь.
Пароход находился в водах Гвинейского залива, где волнение не прекращается в течение всего года. Порой кто-нибудь неожиданно выходил из ресторана, и все знали, что это означало. Потом этих людей встречали уже на террасе бара, где они чувствовали себя лучше, чем в других местах.
Гюре проводил там большую часть дня. Его не тошнило, но по его запавшим ноздрям можно было угадать, что при малейшей неосторожности ему придётся бежать к фальшборту.
Когда он встречался с доктором, Гюре, как и другие, сдержанно кивал ему. Однако же в его взгляде словно читался какой-то робкий призыв.
Угадал ли он, что Донадьё им заинтересовался?
«Ты напрасно играешь!» — думал доктор.
И он старался пройти мимо столиков в тот момент, когда жетоны меняли на деньги, чтобы узнать, проиграл ли Гюре.
Что касается мадам Дассонвиль, то она почти исчезла из виду и совсем не обращала на себя внимания. Она больше не присоединялась к группам пассажиров. Помощник капитана выяснил, что она играет в шахматы, и целыми часами они сидели друг против друга в глубине бара, где всегда было пусто, потому что пассажиры предпочитали проводить время на террасе.
Это была тёмная комната с банкетками, обтянутыми чёрной кожей, с тяжёлыми креслами, со столами красного дерева. С утра до вечера там мурлыкал вентилятор, и лишь иногда появлялась белая безмолвная фигура бармена.
Никто не беспокоил там эту пару. Проходившие по палубе мельком бросали взгляд через иллюминатор и в сумраке замечали только неясные фигуры.
Время от времени Дассонвиль устраивался у столика со своими папками, планами, чертежами и работал, не подозревая ничего дурного, в двух метрах от своей жены.
Донадьё и помощник капитана никогда не разговаривали об этом. При встрече врач только спрашивал его:
— Ну, как дела?
И, словно на свете существовала только одна интересная вещь, юный Невиль подмигивал ему в ответ.
Корабль всё ещё давал крен. Водопровод закрывали на несколько часов в день. Прежние пассажиры в конце концов к этому привыкли. Новые бегали за главным механиком или за капитаном и спрашивали: