«Других в нашу службу не берут», хотел было сказать Сондерс, но промолчал. Давно ли эти способности, усиленные тренировками в Артели, приносили ему радость? Сегодня — да. А все годы до этого? Нечем хвастать.
Получив ноты, один из парней взял стул сиделки, перевернул его и начал натягивать между ножек какие-то прозрачные нити… Струны, вспомнил Сондерс.
Тем временем Брэм достал из сумки стаканы и стал наполнять их водой из бутылки, тихонько постукивая по каждому, чтобы настроить нужный тон. С этим процессом полковник был уже знаком. Зато материал для третьего инструмента показался ему чудом конспирации: банальный пакет с овощами, какие ежедневно приносят в больницу. С помощью пластикового ножа пара огурцов, морковина и тыква за несколько минут превратились в хитроумное устройство, издающее гулкие звуки, если в него подуть.
Мико была в восторге еще до того, как они начали играть.
Когда энка смолкла, она лежала совершенно неподвижно, с закрытыми глазами. В уголках глаз блестело.
Сондерс вышел из беседки первым. Над прудом висел полицейский бот: искины засекли несанкционированное исполнение чистой энки до официального релиза. У ворот клиники опустился черный киб, оттуда вылезали люди в форме. Но это было уже неважно.
Их высадили посреди огромного зеленого парка, залитого солнцем. Если бы они не видели место прибытия с высоты, то удивились бы еще больше. Но сверху можно было разглядеть, что это остров, окруженный по периметру высокой стеной. А в океане вокруг, насколько хватает глаз, никакой другой суши не видно.
На земле полицейские сняли с музыкантов «липучки», без слов забрались обратно в киб и улетели.
Оставшиеся огляделись. Вокруг ни души, лишь ветер играет в траве. Пара тропинок сходятся в центре поляны и снова убегают в заросли. Вдали, за стволами могучих дубов и сосен, виднеются желтые крыши коттеджей.
— Похоже, твой полковник сдержал слово, — заметил один из приятелей Брэма. — Это не тюрьма, и даже для психушки здесь очень симпатично. Да и мера наказания, которую нам прописали… Три года информационной депривации, лишение персональных искинов — смешно! Знали бы они, что нам эти искины меньше всего нужны.
— Психушки тоже разные бывают, — проворчал второй. — Тут небось камера на каждом дереве. И к тому же…
Он не договорил: из зарослей показался человек в зеленом халате. Сутулый мужчина шел быстрым шагом, слегка подпрыгивая, словно хотел побежать, но сдерживался. Еще не дойдя до музыкантов, он широко развел руки и улыбнулся.
Брэм улыбнулся тоже — человек в зеленом выглядел очень комично. Его смуглое лицо было настолько круглым и гладким, что густые брови и слива-нос смотрелись как нечто постороннее, прилепленное позже и в большой спешке. Такими же неуместными казались глаза, чуть навыкате.
— Добро пожаловать в наш центр реабилитации! — воскликнул он, продолжая держать руки так, словно хотел обнять всю поляну вместе с окружающими дубами. — Нас зовут доктор Шринивас, сейчас мы покажем вам все наши достопримечательности! Но прежде — ох, извините за навязчивость! — но не терпится спросить: на чем вы играете?
— Здесь можно играть?! — воскликнули все трое хором.
— Конечно! Это раньше фонофилию лечили электрошоком. Но пришло время гуманных методов терапии. Важно понимать, что патологическое стремление к публичному извлечению звуков может иметь разную природу. Далеко не у всех людей это врожденный дефект психики.
Доктор-индиец вытащил из кармана пригоршню колец, надел их на левую руку и сделал несколько пассов в воздухе. Кольца пропели бодрую мелодию.
— Что-то незнакомое… — Брэм покосился на своих компаньонов. Они тоже выглядели озадаченными.
— Вот видите! — Доктор спрятал кольца обратно в карман. — Возможно, ваш случай фонофилии — это лишь неосознанный социальный протест. Желание противопоставить себя корпорациям, захватившим музыкальный рынок. Навредить им, исполняя чужие, всем знакомые произведения без разрешения. Эти деструктивные мотивы мы и постараемся… превратить в конструктивные! Скажите, вы когда-нибудь сами сочиняли музыку? Ведь в исполнении такой музыки нет никакого вреда правообладателям, поскольку правообладатели — вы сами! А значит, никакой полиции, никаких арестов.
— Ну, я пробовал… — Брэм почесал затылок. — Но это же ерунда, кто будет мои глупости слушать?
— Мы будем! — Улыбчивый индиец снова обнял воздух перед собой. — Мы и другие наши пациенты. Но это уже второй ваш вопрос. А первый был: можно ли здесь играть. Можно и нужно! Но желательно не чужое, а свое. Это и будет залогом вашей реабилитации. Пойдемте же, мы покажем ваше новое жилище.
Из всех живых встреч с заказчиками Вэри больше всего ненавидела благодарственные. От остальных еще можно отмазаться, ссылаясь на все удобства обмена данными через Ткань или на требования безопасности, которые полагаются ей по статусу мета-модельера. Но эти вот благодарности после завершения дела…
Нео-архаика «настоящих подарков» стала одним из самых тяжелых бзиков у менеджеров высшего покроя. Вэри прекрасно знала, что ритуал культивируют как форму психоразгрузки — люди, проводящие множество сделок в абстрактном мире Ткани, страшно радуются обмену вещицами, которые можно потрогать руками. И чтобы расстаться со счастливым клиентом на дружеской ноте, нужно подыгрывать в этой дурацкой игре. Даже без живого общения офис Вэри в дни бизнес-праздников осенью и весной ломился от ненужных подарков. А на встречи она обычно посылала вместо себя младших швей из числа тех, у кого хорошие лицевые нанозиты, чтобы изобразить ее лицо. Но все равно оставались тонкие выкройки, когда дублершей не отделаешься.
Соображения безопасности при этом никуда не девались: благодарственные встречи приходилось обставлять с не меньшей тщательностью, чем сами операции по выполнению заказа. Вот и новый вице-президент Sony Music, кажется, решил следовать принципу «Прячь лист в листопаде». Из-за этого Вэри уже двадцать минут торчала в грязном кафетерии посреди одного из аэропортов Старого Токио и мужественно боролась со своей толпофобией.
Бороться с местными тыквенными оладьями она перестала сразу — хватило одного, чтобы три других остались нетронутыми. Их явно делали из водорослей, а то и вовсе из грибов. Пришлось довольствоваться чаем. Кажется, он был настоящим.
Толпофобия между тем усиливалась. За столиком справа расположилась группа клерков-японцев. Неотличимые друг от друга, в одинаковых белых сорочках и черных костюмах, они механически ели одинаковую еду из одинаковых коробочек и без умолку говорили — но не друг с другом, а со своими искинами-пиджаками. Да и язык не вполне человеческий: набор каких-то междометий, хмыканий и хрюканий. Такие же черно-белые клерки составляли основную часть толпы в аэропорту, превратив его в мерно гудящий улей.
Впрочем, реального нашествия насекомых Вэри боялась с другой стороны. Столик слева оккупировали трое «ультра-зеленых». Они громко смеялись, махали руками и всячески подчеркивали свою естественность. Бритую голову одного украшал декоративный лишай, с длинных волос другого летела во все стороны художественная перхоть всех цветов радуги. А третий, сидевший к Вэри ближе всех, был одет в такую странную растительную одежду, что вполне можно было ожидать оттуда каких-нибудь лечебных вшей. Спасибо хоть, что не чихают — Вэри слышала, что самые ярые «ультра-зеленые» практикуют галлюциногенный грипп и любят делиться этой радостью с окружающими.
Но сейчас ее больше всего доставал столик напротив. Там расселись две мамаши с детьми. Один ребенок был еще слишком мал, чтобы шалить. Зато второй… Этот негодник лет четырех бегал вокруг с мямлей — своим первым искином в виде развивающей игрушки. Комок умного пластика мигал разноцветными огнями и пищал мелодии, в которых легко можно было узнать рекламные энки продуктовых брендов. Ребенок всячески мял игрушку, выдавливая пальцами светящиеся места — после чего мямля снова меняла форму и принималась исполнять другую энку, одновременно вспыхивая новым набором брендированных цветов. И этот ужас все носился и носился вокруг!