муки вуза; отчаянный переезд
из порядком поднадоевших мест;
ипотеки фиксирующий бандаж
и остатки итоговых распродаж.
(Антон Васецкий, «Октябрь», № 1, 2017)
Соседи тоже все, как по команде,
за тонкою фанерною стеной,
шурша, устраиваются на отдых,
и плавно затихает коммуналка:
с утра тащиться надо на работу.
(Александр Комаров, «Звезда, № 3, 2017)
Во-вторых, сочетание вполне конкретных, «заземлённых» жизненных реалий в стихах с попыткой их философского (чаще) или иронического (реже) осмысления, что соответственно расставляет бытовую и дневниковую (очерковую) предметность по двум разным коридорам: или – в метафизику:
Мой быт прекрасен: лампа, маховик,
перчатки, хвост ржавеющей точильни,
короткой батареи змеевик,
две крышки, мясорубка, холодильник.
Я наблюдатель: круг сковороды
очерчивает чёрные пределы,
идёт из крана линия воды,
стоят в сушилке чашки пустотелы,
(Г. Щевченко, «Prosōdia» (весна–лето), 2017)
Или – в иронию (порой в стихотворный фельетон), и тоже в ключе давно существовавшего в поэзии (так сказать, от Ломоносова до наших дней). Например, журнал «Арион» (№ 1, 2017) предлагает читателям подборку известного представителя иронической поэзии Игоря Иртеньева, который пишет очень смешные (порой с горьким смыслом) стихи-фельетоны как бы в стиле советского журнала «Крокодил (Б. Тимофеев, Н. Энтелис и др.), но, используя гипертекстуальность (и полицитатность) как основной способ создания сатирическо-социального «антитекста»:
Хочу я написать стишок
Такой, чтобы страну
Вдруг поразил культурный шок
Во всю её длину.
(...)
Чтоб юный друг степей калмык
И враг полей хомяк –
Один с катушек разом брык,
Другой как куль обмяк.
В-третьих, отчётливое влияние западного верлибра. И здесь нужно говорить просто о следовании другой традиции.
Обещание гибкого тела, отсвет бедра,
Нежные купы деревьев, набухшие облака.
Всё уже видится ясно.
Не огрубить бы теперь, не испортить,
Проявить прозрачное для других.
(Марк Харитонов, «Звезда», № 4, 2017)
В-четвёртых, создание своей поэтической псевдоистории и даже своей мифологии, иногда уводящей к поэзии фэнтези. Последняя линия, с одной стороны, американская (в США есть «Ассоциация научно-фантастической поэзии»), потому на русской основе, например, у Веры Зубаревой ( «Новый Журнал», № 286, 2017) выглядит очень оригинально и философично, с другой – черпает из источника русского романтизма (В. Жуковский и др.).
В полночь, когда замирает всё в дуплах,
Коре, подземельях,
запруженных водоёмах,
Филин выходит на лунную охоту –
Каждую ночь он охотится на сны.
(Вера Зубарева «Новый журнал», № 286, 2017)
Можно отметить ещё (да простят меня литературоведы за отсутствие для всех замеченных маркеров адекватной терминологии): интонационно-фразовый стих, полицитатность, кинематографичность (клиповую смену кадров), рекламные слоганы (здесь вспоминается опять же В. Маяковский), влияние дзэн-буддизма (коана), (я как-то уже писала об этом), и даже «эсэмэсочность» стиля, учитывая отсутствие сотовой связи в прошлые эпохи или клипов, два из приведённых признаков можно было бы отнести к относительно новым, если бы не было стихов Б. Пастернака с их покадровой экспрессивностью. Что касается «эсэмэсочности» – да, она порождена техническими средствами, но первые аналоги такого стиля можно найти в русской «примитивной поэзии» и в прозе дневниковой.
И всё-таки никакие внешние признаки не служат доказательством наличия или отсутствия поэзии. Чтобы она возникла, нужен тот мистический обмен, который случился с лирическим «я» Марии Марковой («Prosōdia», весна–лето, 2017):
Растущих звуков ласковое пламя.
Распад цветущей плоти словаря.
Мы поменялись с соловьём телами,
и перед сном о чём-то пела я.
А может, не менялись, отразились
друг в друге мы и умерли тотчас,
о красоте испепелённой силясь