— У меня тут нет аэродрома, Аннабелла. Теплоход из Глазго придет только через три-четыре дня. Погода все ухудшается, и я не рискну вывести судно за волнорез. Короче говоря, я тут заблокирован.
— Вы меня принимаете за идиота, сэр? Требую немедленно сойти на берег. В двенадцать часов вас заберет вертолет из спасательной службы. Сегодня в девять вечера у меня! И попрошу не заставлять себя ждать слишком долго!
Я все-таки сделал последнюю попытку.
— Сэр, вы не могли бы дать мне дополнительно двадцать четыре часа?
— Вы напрасно занимаете мое время. До свидания.
— Прошу вас, сэр!
— Вы становитесь просто смешным, и зря тратите свое и мое время. До свидания.
— До свидания. Может, оно когда-нибудь и состоится, хотя меня бы это очень удивило.
Я отключил передатчик, закурил сигарету и застыл в ожидании. Ему понадобилось всего полминуты, чтобы вызвать меня снова. Я заставил его прождать, еще столько же, прежде чем ответил. Я был совершенно спокоен — кости брошены и последствия меня уже не интересовали.
— Каролина, это вы?
Я мог бы поклясться, что слышу в его голосе легкое волнение, а это дорогого стоило.
— Да, это я.
— Что вы сказали, сэр, прежде чем отключиться?
— «До свидания». Вы, сэр, сказали мне «до свидания», ну и я ответил вам тем же.
— Вы изволите шутить, сэр. Вы сказали…
— Сэр, если вы хотите обязательно затащить меня на борт вашего вертолета, вам следует вместе с пилотом отправить небольшой вооруженный отряд. Хорошо вооруженный, подчеркиваю это, поскольку в моем кармане пока еще лежит люгер, а уж пользоваться им, как вам известно, сэр, я умею. И если я кого-нибудь убью и предстану перед судом присяжных, вы, сэр, окажетесь рядом со мной на скамье подсудимых, потому что никакие, ваши связи не помогут обвинить меня в таком нарушении закона, которое потребовало моего ареста с применением вооруженной силы. К тому же прошу принять к сведению, что я уже не считаю себя вашим подчиненным, сэр. Условия моего контракта предусматривают, что я могу в любую минуту подать в отставку, если не участвую в какой-нибудь операции. Вы, сэр, отзываете меня в Лондон, а значит, я свободен. Заявление об отставке вы получите, как только здесь начнет работать почта. Бейкер и Дельмонт были не вашими друзьями, а моими, причем с той минуты, как я поступил к вам на службу. Если у вас, сэр, хватает смелости, сидя в своей конторе, изображать судью и сваливать на меня ответственность за их смерть, хотя вы прекрасно знаете, что ничто не делается здесь без вашего согласия, — что ж, будьте судьей. Но не в ваших силах лишить меня последнего шанса свести свои собственные счеты с нашими противниками. Мне уже выше головы весь этот бардак! Всего вам хорошего, сэр.
— Не так быстро, Каролина… — в его голосе появились осторожные, почти мягкие нотки. — Ну что вы так разволновались?
Еще никогда и никто не разговаривал так с контр-адмиралом сэром Артуром Арнфорд-Джессоном, но я чувствовал, что это не произвело на него слишком неприятного впечатления. Хитрый, как лисица, необыкновенно изворотливый, обладающий живым умом, сэр Артур высчитывал возможные ситуации со скоростью компьютера. Сейчас он, скорее всего, решал, какую игру я веду и в какой степени он может принять в ней участие, чтобы в конце концов одолеть меня и загнать в угол.
— Если уж вы так желаете остаться там, — сказал он после солидной паузы, — то наверняка не для того, чтобы проливать горькие слезы над своей судьбой. Вероятно, у вас есть какая-то идея?
— Так точно, адмирал.
В эту минуту я многое бы дал, чтобы узнать, в чем же заключается моя идея.
— Даю вам двадцать четыре часа, Каролина.
— Сорок восемь.
— Пусть будет сорок восемь. Но потом вы возвращаетесь в Лондон. Обещаете?
— Обещаю.
— И кстати, Каролина…
— Да, сэр?
— Я не чувствую себя оскорбленным вашим тоном. Не будем больше к этому возвращаться.
— Прошу простить меня, сэр.
— Сорок восемь часов. Прошу докладывать мне ежедневно, в полдень… в полночь.
В наушниках раздался щелчок — дядюшка Артур отключился.
Когда я вышел на палубу, уже начинался рассвет. Холодная тяжелая мгла легла на поверхности взбудораженного моря. «Файркрэст» медленно поворачивался, танцуя около натянутой якорной цепи, скрежетавшей при резких толчках. Я с беспокойством задавал себе вопрос, как долго выдержит канат, которым я привязал к цепи все свое снаряжение для прогулок.
Ханслет прятался от ветра за кормовой каютой. Заметив меня, он спросил:
— Что вы об этом думаете? — и показал на «Шангри-Ла», которая во всем своем блеске танцевала то сзади нас, то сбоку. На ее мостике был виден свет.
— Кому-то не спится, — ответил я. — Может, капитан хочет проверить, хорошо ли закреплен якорь. А может, наши приятели отлаживают радиопередатчик яхты ломами? Или просто свет горит там всю ночь.
— Нет, свет зажегся десять минут назад. О, погас. Любопытно… Ну, как пошло дело с дядюшкой Артуром?
— Неплохо. Сначала он выбросил меня с работы, но потом изменил решение и дал нам время — сорок восемь часов.
— Сорок восемь часов? А что вы собираетесь сделать за столь короткое время?
— Это известно одному Богу. Прежде всего я хочу выспаться. — И вам советую сделать то же самое. В любом случае сейчас уже слишком светло для неожиданных визитов к нам.
Идя рядом со мной по мостику, Ханслет неожиданно спросил:
— А что вы думаете о Макдональде-младшем? Мне кажется…
— Что же вам кажется?
— Уж больно он был подавлен. Похоже, на его плечах лежит слишком тяжкий для его возраста груз.
— Может быть, он просто не любит, когда его вытаскивают из постели посреди ночи. А может, у него какие-нибудь сложности интимного свойства. И если это так, то должен вам признаться, что меня они совершенно не интересуют. Спокойной ночи.
Мне следовало обратить больше внимания на слова Ханслета. Ради него самого.
Вторник: от 10 ч. утра — до 10 ч. вечера
Я весьма нуждаюсь в покое и сне, как, впрочем, и все люди. Проспав часиков десять, даже, на крайний случай, восемь, я вошел бы в норму. Конечно, в таких обстоятельствах не следовало надеяться на возвращение оптимизма, но наверняка я был бы способен нормально двигаться, разумно мыслить, предвидеть результаты своих поступков и быть готовым их. совершать. Увы, мне не были даны эти десять часов. Я был разбужен ровно через три часа после того, как заснул. Возможно, разбужен не до конца, но надо было быть глухим как пень или находиться под воздействием наркотиков, чтобы спать при том шуме и грохоте, который раздавался едва ли в двадцати сантиметрах от моего уха.
— Эй, на «Файркрэсте»! Эй! — бил кто-то кулаком в борт. — Могу я подняться на палубу? Эй! Эй!
Я проклял этого пылкого идиота из глубины своего сна, спустил дрожащие ноги на пол и поднялся с койки, чуть не упав при этом. По моим ощущениям, у меня просто не было одной ноги. Шея болела чудовищно. Одного взгляда в зеркало хватило, чтобы убедиться, что мой внешний вид совершенно соответствует моему состоянию, — лицо неестественно бледное, изможденное и небритое, глаза красные, опухшие, с черными кругами под ними. Я быстро отвернулся от зеркала — терпеть не могу подобные зрелища.
Отворив дверь каюты Ханслета, я убедился, что тот спит, сладко похрапывая. Пришлось повторить операцию: халат китайского шелка, платочек на шее. Я тронул расческой волосы и наконец выбрался на палубу.
Было холодно, сыро и ветрено, мир вокруг меня был серым и паскудным. Почему мне не дают поспать? Дождь лил ручьями, и на палубе уже стала собираться вода. Ветер жалобно завывал на нижнем регистре в снастях и взбивал почти метровые волны. Странно, но опасность, которую они представляли для судов, не помешала яхте, которая подошла к нашему борту. Она была меньше «Файркрэста», но зато ее рулевая рубка была забита приборами, которых не постыдился бы и современный военный самолет. На корме была расположена открытая палуба такой величины, что на ней можно было разместить целую футбольную команду. На палубе стояли трое в черных штормовках и фуражках, какие носили когда-то французские матросы, — с черными ленточками, спадающими на спину. Двое из них держали крючья, которыми они зацепились за «Файркрэст», но добрых пол-дюжины резиновых баллонов оберегало безукоризненно чистый белый лак судна от соприкосновения с плебейской краской «Файркрэста». Не было необходимости читать название яхты ни на ее борту, ни на ленточках матросских шапочек, чтобы понять, что рядом с нами стоит моторка, которая обычно занимала большую часть кормовой палубы «Шангри-Ла».