– Ну, что, может, ещё?
Я с готовностью соглашаюсь:
– Давай, иди, возьми ещё по столько же.
Она смеётся и уходит за водкой. Я скучающим видом обвожу мрачные стены рюмочной, обитые коричневыми досками ДСП. Все эти пластмассовые цветы в дешёвых кашпо, почерневшие репродукции Шишкина и Куинджи, засаленные занавески на огромных окнах внезапно портят мне настрой. Хочется поскорее уйти отсюда, тем более я вспоминаю, что у меня сегодня в полдень занятие с ученицей, и я понимаю, что домой уже нет смысла ехать. Смысла вообще нет ни в чём – ни в этой жизни, ни в этом мире, ни в этом дне. Мысли одолевают мой слегка согретый водкой разум, но думать мне лень, и это спасает меня от навалившейся хандры. Хандрить – это тоже определённая душевная работа, погрузить себя в тоску и ненавидеть окружающую действительность – на это уходит слишком много сил, а мне ещё тащиться в Строгино. Не ближний свет, между прочим, от Никитской.
Маша возвращается с новой порцией водки. Она развеселилась, и на её серых щеках появляются бледно-розовые пятна подобия румянца. Мы чокаемся и выпиваем:
– За днюху! – чуть громче, чем нужно, говорю я, и привлекаю внимание похмельного мужика.
Он дожидается, пока мы поставим свои рюмки на столик, и подаёт голос, хриплый и низкий, как у простуженного пса:
– Девушки, а?
Маша хихикает, она стоит лицом к мужику, поэтому видит его, и видимо, это зрелище кажется ей забавным. Я не оборачиваюсь, все эти братания в заведениях подобного толка мне хорошо известны, и заканчиваются они всегда одинаково – безобразным скандалом.
– Девушки! Я, кажется, к вам обращаюсь! Ну!
– Маш, не реагируй, – шепчу я ей. Но Маша после ста грамм уже готова к приключениям, её душа жаждет общения, она продолжает глупо хихикать, и я её уже почти ненавижу.
–Что? – хихикая, говорит она то ли мне, то ли мужику, и ему становится достаточно этого тоненького мостика, чтобы со своей почти пустой кружкой переместиться к нам поближе.
Он занимает соседний от нас стол, не решаясь присоединиться к нам, так как спотыкается о мой суровый взгляд, полный презрения.
– Я тут подслушал, у кого-то из вас день рождения?
– У меня, – хихикает Маша.
– Поздравляю от всей души! – поднимает свою кружку мужик.
Он делает большой последний глоток, громко ставит кружку на стол и лезет в карман за бумажником. Я закатываю глаза: «Начинается». Маша ошибочно думает, что сейчас новый знакомый предложит угостить нас, но так она решает по присущей ей наивности и малоопытности. Подобные типы никогда не угощают дам, им себе-то на пиво еле удаётся наскрести, тем более после воскресной попойки. И точно. Из бумажника мужик достаёт помятую фотографию девочки – на вид лет шести – и сует её Маше под нос.
– У меня вот у дочки тоже недавно был день рождения. А я её лет пять не видел уже… – заводит он свою пластинку.
Я резко топаю ногой и говорю Маше:
– Ну, нам пора.
Надо отдать ей должное, соображает Маша хорошо. Она быстро собирается, накидывает пальтишко, мы киваем Людмиле и тут же выметаемся на улицу. Я успеваю услышать, как вслед нам кричит мужик:
– Ну и катитесь, шалавы!
Мы отходим на двести метров от рюмочной, и Маша начинает смеяться:
– Как мы от него смылись!
У неё запотевшие очки и тоненький истеричный смех. Мне всё это перестаёт быть интересным. Охватывает привычная нервозность, будто бы я нахожусь не на своём месте и хочется быстрее уже избавиться от Маши. Её скручивает смех:
– Ты слышала, что он нам крикнул? Ха-ха-ха!
Затем она переводит дух и добавляет:
– А хорошо же посидели?
– Нормально, – откликаюсь я, – так, Маш, ты езжай домой, поспи пару часиков, потом поешь и выпей чай. К вечеру придёшь в себя как раз.
Она расстроено смотрит на меня, и я с раздражением вновь вижу это жалостливое выражение её глаз:
– А ты уже домой?
– У меня ученица сегодня, – отвечаю я.