Блокада и бесконечный дефицит — а скорее полное отсутствие чего бы то ни было — не только сделали жизнь голодной и несчастной, они даже стали влиять на нашу боеспособность. Провода в рации делались из алюминиевой обмотки в прорезиненной бумаге, а изолировались они фарфоровыми кнопками; клапаны, которые когда-то делали из меди, теперь отливали из ужасного сероватого сплава, во влажном, пропитанном солью воздухе он вскоре покрылся белым налетом, а затем становился до того хрупким, что внезапно ломался в руках оператора; резиновые уплотнения заменили липким черным составом под названием «военная резина», сделанным из мешковины, пропитанной смолой и ещё бог знает какой дрянью.
Уплотнение люка боевой рубки заменили таким суррогатом непосредственно перед тем, как мы отправились в рейд в середине марта 1918-го. Меня это не радовало; и ещё меньше обрадовало, когда при возвращении через пролив Отранто мы всплыли и, открыв люк, обнаружили, что уплотнение прилипло к нему и разорвалось пополам. Лодка лишилась водонепроницаемости, мы больше не могли погружаться. Результатом стало непрекращающееся сражение большую часть ночи, поскольку U26 шла через проливы в надводном положении. Около трех часов ночи мы с расстояния около восьмисот метров вступили в перестрелку с двумя паровыми траулерами. Ситуация на грани - снаряды рвались прямо над нами, когда мы пытались проскочить мимо.
Григорович провернул крутил колесо горизонтальной наводки нашей Шкоды, когда один из траулеров сблизился с нами. Заряжающий затолкнул снаряд и захлопнул замок. Траулер выстрелил, подняв на воде фонтан брызг. Наше орудие взревело и подпрыгнуло, а когда дым рассеялся, я увидел, что мы, должно быть, попали в склад сигнальных ракет, потому что траулер отходил от нас с ярким заревом на полубакe, повсюду взлетали ракеты и сверкали вспышки, а наш пулеметчик поливал противника огнем.
Я помню крики «молодцы!» команде стрелков, а потом на удивление приятное ощущение, когда меня сбило с ног, и ночь раскрасилась сиянием фейерверка, совершенно затмившего пламя на борту траулера. Шум был скорее похож на шипение газовой горелки. Несколько минут спустя меня извлекли из-под обломков боевой рубки. Одежда превратилась в лохмотья, оказалась повреждена барабанная перепонка, а в остальном я остался цел и невредим. Штойерквартирмейстеру Пацаку, стоящему за моей спиной, не так повезло: он вылетел за борт и погиб.
Мы прошли через проливы к тому месту, куда мог прибыть аэроплан прикрытия из Дураццо, но боевая рубка U26 была уничтожена. Я провел неделю в плавучем госпитале, после чего получил двухнедельный отпуск на время ремонта лодки в Поле. Железные дороги двуединой монархии находились теперь в таком состоянии, что не могло быть и речи о поездке в Польшу, к Елизавете и нашему сыну. Меня вызвали в Военное министерство, так что Елизавета договорилась оставить ребенка на попечении моих кузенов и приехала в Вену, чтобы побыть со мной в квартире тети Алексии.
«Es gibt nur ein Kaiserstadt, es gibt nur ein Wien» пели раньше в пивных, еще в довоенные времена, казалось, в предыдущей жизни - «Есть только один имперский город, есть только одна Вена». Вена в начале 1918 года стала городом, который пугающе отличался от элегантной, шумной столицы четырехлетней давности. Разница не была очевидной на первый взгляд: по-прежнему цвели деревья в Пратере; давали концерты в опере и в зале Венской музыкальной ассоциации; люди читали газеты в кофейнях.
Но все же это был картонный фасад, и при этом из тонкого картона - голод и отчаяние скрывались за каждым углом. Не вздутые от голода животы и похожие на скелеты фигуры, как в Африке: при первом взгляде люди выглядели вполне прилично. Но если приглядеться внимательней, это была одутловатая, серо-белая отечность истощения и безнадежности, от нескольких лет скудного и дрянного питания. Люди волочили ноги при ходьбе. Даже в самый теплый день они дрожали от холода. Старые и больные шли пошатываясь и падали замертво на улице от сердечной недостаточности. Дети с серыми лицами были слишком вялыми, чтобы играть, их кости стали хрупкими от недостатка витаминов. На утомленных лицах читалась невысказанная мольба: «Когда же все закончится?».
Мы с Елизаветой поехали в «Театер ан дер Вин» в Шестом округе Вены, послушать оперетту Легара «Там, где жаворонок поет» — Тотенхейн и Луиза Картуш, если мне не изменяет память. Спектакль был дневной, потому что общественный транспорт больше не работал и не осталось газа для вечернего освещения ухабистых улиц. Представление больше походило на заупокойную мессу, чем на оперетту, ее играли при свете ацетиленовых ламп в холодном, полупустом здании перед солдатами с итальянского фронта в увольнительной — многие из них, несомненно, смотрели последний спектакль в своей жизни.