Мы сидели, кутаясь в пальто, скорее опечаленные непреклонным, отчаянным весельем исполнителей. После спектакля мы молча шли домой по грязным серым улицам, засыпанным осыпающейся штукатуркой. На Мариахильферштрассе мы остановились посмотреть на закопченные витрины: либо пустые, либо со все более ужасающе очевидной наготой, демонстрирующие зубной порошок или нескольких предметов одежды из целлюлозы. Мимо проползла пара фиакров, запряженных настолько отощавшими клячами, что удивительно, как они держались на ногах, не говоря уже о том, чтобы везти пассажиров. С урчанием проехали армейские машины на шинах из пеньки. Все это глубоко удручало.
В тот вечер мы с Елизаветой разговаривали в постели.
— Отто, мы должны уехать отсюда.
— Понимаю, в Вене сейчас ужасно. Но война ведь когда-нибудь закончится. Конечно же, это не может продолжаться вечно. Через какое-то время все вернется в нормальное состояние.
— Откуда тебе знать, что это ненормально? Нет, Отто, не только из Вены: я имею в виду из Австрии - даже из Европы, как только закончится война. Нашего мира уже нет, он не просто мертв, он полностью сгнил. Не знаю, что будет после него, но наверняка нечто жуткое, и люди даже этот старый мир будут вспоминать как вполне приемлемый. Нет, любимый — нужно уезжать отсюда: в Америку, Канаду, да хоть в Бразилию.
— Лизерль, я люблю тебя, но иногда мне кажется, что ты сумасшедшая. Я кадровый морской офицер дома Габсбургов: у меня нет выбора.
— Тогда, вероятно, мы, сумасшедшие женщины, иногда видим всё более ясно, чем кадровые морские офицеры. Почему бы нам не эмигрировать? Ты умный и хорошо знаешь английский язык, а я говорю по-французски и по-итальянски. Ты всегда можешь стать инженером, а я могу выучиться на врача. В мире есть и другие места кроме этого.
— Ты настолько же сумасшедшая, насколько прекрасная. Какая жизнь ждет нас и малыша вдали от Австрии?
— А какая жизнь ждет нас в Австрии? Если сказать точнее, выживет ли Австрия через год?
На следующий день я должен был предстать в морском департаменте австро-венгерского Военного министерства, в своем лучшем мундире с черно-желтой портупеей. Но до этого мне пришлось выполнить другое поручение: посетить квартиру в 16-м округе и выразить соболезнования от товарищей вдове штойерквартирмайстера Алоиса Пацака. Пацак был резервистом 1885 года рождения и работал литейщиком в железнодорожных мастерских Вестбана. Он жил в однокомнатной квартире на Сольфериногассе 27, в одном из тех огромных, мрачных многоквартирных жилых кварталов, построенных в венских пригородах в начале века.
Я часто думаю, что было бы неплохо показать апологетам «старой доброй Вены», большинство из которых, вероятно, не подбирались к ней ближе Лонг-Айленда, один из мрачных бараков для рабочего класса того периода, когда Вена ассоциировалась с туберкулезом, как Рим с католической церковью, а ее трущобы были подобны таким же в Глазго и Неаполе. Конечно, Сольфериногассе прекрасно подошел бы для этой цели: типичный «Durchaus», в котором похожий на туннель проход вел с улицы в один вонючий двор за другим.
Когда я приблизился к входу в туннель, то заметил толпу на углу. Отъезжающий крытый фургон задел колесом гранитную тумбу на углу, и груз выпал на улицу. Это были гробы. Один из них раскрылся, и тонкая, белая как воск рука безвольно свесилась на булыжную мостовую. Как я понял, причиной происшествия стала внезапная смерть лошади, для которой небольшой подъем оказался непосильным. Животное лежало на тротуаре, и тонкий ручеек крови и пены сочился изо рта в сточную канаву. Возница был из муниципалитета.
— Каждый день забираю груз на этой улице, — сообщил он мне. — Мрут как мухи, особенно старики. Обычно — никаких гробов или хотя бы саванов, из-за войны. Мы везем их на кладбище в ящиках, там опрокидываем и возвращаемся за следующей партией.
— Ужасно, — ответил я.
— Да, это правда ужасно, и лучше не станет, это уж точно. Говорят, что во Флорисдорфе начали умирать от нового типа лихорадки.
С этими ободряющими новостями, все еще звучащими у меня в ушах, я направился в туннель, чтобы найти соответствующий внутренний двор и лестницу. Неряшливые, худые дети уставились на меня с очевидной враждебностью. Пожилая женщина сделала громкое замечание одному насчёт герра адмирала, который оказал им честь своим визитом. Наконец я нашел темную лестницу, поднялся на третий этаж, потом по закопченному черному коридору подошел к квартире 329. Только при свете спички я сумел прочитать номер на двери. Я позвонил.