А невероятная «творческая заразительность» всех булгаковских произведений, и последнего романа в особенности! Свет творческого гения как будто заливает страницы произведений Булгакова, то разряжаясь, то концентрируясь, чтобы достичь особенной, лучистой яркости на страницах «закатного романа».
Одним из назначений настоящего искусства является передача этого «творческого импульса»: от музыканта — к слушателю, от художника — к зрителю, от писателя — к читающему его с тем, чтобы и прикоснувшийся к искусству в меру своих способностей послужил Культуре. Потому что именно культура есть цель человечества, а все прочее — только средство.
А напоследок хочу остановиться на еще одной — редчайшей — особенности булгаковского романа — его оптимизме. Я называю здесь оптимизмом не просто проникнутое бодростью мироощущение, а непреклонное, безоговорочное решение великого шекспировского вопроса в пользу «быть!».
Квинтэссенция оптимистического пафоса романа — его самая главная Истина — выражена формулой. «Все будет правильно, на этом построен мир». Пусть действительность еще так неприглядна и зачастую оборачивается несправедливостью и злом, но если все мироздание основано на законах справедливости — значит стоит и жить, и творить. Потому что единственное, что по-настоящему необходимо свободному человеку от окружающего мира — не милость и не благодать, а — справедливость.
Оптимизм Булгакова наполнил новым, возвышенным и подлинным смыслом Христову заповедь о прощении врагов своих. Холодное безразличие к врагам — вот что делает человека подлинно свободным, открытым для творчества и любви. Свободна Маргарита, не пожелавшая связываться с критиком Латунским. Свободен Мастер, закрывший свой последний счет: «Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство глубокой и кровной обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием...»
Роман не окончен. Возможно, как раз некоторая недосказанность и придает ему свойство зеркала — отражать умственный настрой читающего. Роман воздает каждому по его сознанию: каков ты есть — той гранью и роман обернется к тебе.
ДВАДЦАТЬ ПУТЕШЕСТВИИ XX ВЕКА
Александр Шумилов
Черский и Обручев. Эстафета
Взглянув на карту Сибири, вы сразу же увидите, что к востоку от реки Лены до берегов Охотского моря простирается обширная горная страна — настоящая терра инкогнита, которая не знает дорог.
Впрочем, если быть справедливым, есть и другие пути — речные. Ведь каждая из северных сибирских рек — Яна, Индигирка и Колыма — по длине чуть ли не превышает Волгу.
Правда, в 1926 году, когда Сергеи Владимирович Обручев начинал работать, на карту были нанесены только река Яна и низовья Колымы, а ее верховья и Индигирка были совершенно не исследованы. «С волнением смотрю я с перевала,— пишет Обручев.— Река, по которой никто не проплывал».
«Да, это действительно совершенно неизведанная область, куда еще не ступала нога исследователя. Таинственная Индигирка из тонкой черной полоски на карте превратилась теперь в большую полноводную реку».
Конечно, предстоящий путь по Индигирке был гораздо интереснее, чем переход через Верхоянский хребет. Плавание принесло немало неожиданностей.
«Как только мы выплыли из лабиринта островов,— вспоминает Обручев,— мы увидели широкую реку, несущую свои воды с бешеной скоростью. Немного жутко было плыть в одиночестве в моей легкой лодочке, которая так мала, что когда я ложился, мое тело заполняло ее целиком. Лодка вздымается на плоских волнах стремнины и вертится в многочисленных водоворотах».
«Из всех рек, которые мне приходилось проплывать,— добавляет Обручев,— Индигирка самая мрачная и страшная по своей мощи и стремительности».
«К вечеру,— продолжает он,— мы с ужасом убеждаемся, что вода необыкновенно быстро поднимается и река буквально вздувается».
В течение следующих десяти дней вода в Индигирке падала так же быстро, как раньше поднималась. А на быстринах скорость доходила уже до 15 километров в час. Возле утесов пльггь было даже опасно, но Сергею Владимировичу приходилось зарисовывать складки земных пластов, записывать и фотографировать.
Утром, пока помощник Обручева якут Конон заканчивал починку брезентовой лодки, сам Сергей Владимирович вместе с Константином Алексеевичем Салитевым решили сходить на соседнюю гору в надежде увидеть на востоке или на севере «ужасные болота» правого берега Индигирки, о которых в свое время говорил географ Майдель.
Поднявшись на склон крутой горы, вершина которой была скрыта в облаках, они окончательно убедились в том, что ими открыт новый большой хребет.
«Уже когда мы доплыли до устья Неры,— писал Обручев,— стало ясно, что горные гряды левого берега Индигирки продолжаются к востоку от реки. Теперь, глядя на бесконечные цепи гор, преграждающие горизонт на севере и юге, я понял, что мы находимся в сердце огромного хребта».
«Припоминая описанные Черским высокие безлесные хребты, уходившие на северо-запад, и сопоставляя это со сведениями других путешественников, прошедших по Верхоянско-Колымскому трахту, я решил, что огромный хребет тянется непрерывно от Полярного круга через Индигирку до Колымы,— писал Сергей Владимирович.— Эти выводы о существовании единого громадного хребта подкреплялись и геологическими данными: и мои наблюдения, и отчет Черского — все доказывало, что здесь проходит мощная складчатая система».
До экспедиции Сергея Владимировича на картах северо-восток Азии изображали в виде получаши, окруженной с запада, юга и востока стеной хребтов — Верхоянского, Колымского и Анадырского. От этих хребтов отходили по радиусам более мелкие хребты, разделяющие бассейны рек: Яны, Индигирки, Колымы и Омолона.
В действительности оказалось, что и реки, и хребты расположены совсем иначе.
Верхоянский хребет — очень широкий и мощный, состоит из нескольких параллельных. За ним лежит высокое обширное Оймяконское плоскогорье, а затем новый громадный хребет, состоящий из отдельных более мелких хребтов.
В 1926 году многое оставалось неясным. Что делается с хребтом дальше к востоку? Заворачивает ли он на юг, параллельно Верхоянскому хребту, или идет на восток, а потом в виде дуги на северо-восток — вдоль Колымского хребта?
Конечно, было еще много неясностей. Но так или иначе успех экспедиции 1926—1927 годов превзошел все ожидания. И это при том, что тогда еще не существовало современного экспедиционного оборудования. Не было аэропланов для аэрогеодезической съемки, не было вездеходов, аэросаней. А о работах на шельфе никто, конечно, и не думал.
Участникам экспедиции удалось проникнуть в сердце горной страны, где не бывал ни один исследователь; открыть громадный хребет; нанести на карту большие реки. Но на северо-восток еще простирались огромные неизученные пространства. Надо бьшо исследовать среднее течение реки Индигирки и почти весь бассейн Колымы.
Географическое общество, рассмотрев представленные на суд материалы экспедиции, решило назвать главный хребет именем Черского — в честь Ивана Дементьевича Черского, замечательного исследователя Сибири-
О нем, конечно, надо обязательно написать, хотя и работал он не в двадцатом веке, а в конце девятнадцатого, однако без его трудов открытие Сибири было бы надолго отодвинуто. Эстафету через два десятка лет подхватил С. В. Обручев.
Иван Дементьевич Черский (он же Ян Домикикович) в молодости был далек от науки. Он учился в Виленском дворянском институте, владел несколькими языками, увлекался музыкой и танцами, живописью и литературой. Но когда в 1863 году Польшу, Белоруссию и Литву охватило освободительное движение, восемнадцатилетний Черский, не колеблясь, ушел к «лесным братьям».
После разгрома восстания он был осужден на пожизненную ссылку на «край света» — в Амурские батальоны. Однако Иван Дементьевич откупился взяткой и его оставили в Омском батальоне, а через несколько лет, благодаря своей безотказности, он из рвдовых дослужился до звания фельдфебеля.