Рисунки Е. Садовниковой
Чернуха. Близко и к «страшилке», и к «негативу» (см.) Усиленная ужасом в тысячу раз изнанка.
В мире, который анализируется, есть следы оптической поляризации. Вопреки общему мнению, этот мир не чернобелый, а черно-розовый. На одном Полюсе — оптимистические мечты, позволяющие даже на нашу реальность посмотреть с восторгом, розовые очки. На другом полюсе — абсолютная чернота, чернуха. Посредине — ни то, ни се, не вызывающее в русско-советском сознании никаких добрых чувств (см. «серость»).
Причем черный полюс сопоставим или даже превосходит по активности и напряжению розовый. В нем не наблюдается никакой апатичности и депрессивности. Нельзя сказать, что на розовой стороне — энергия, а на черной — пустота. Русская чернуха сильна, самостийна, самобытна и самодостаточна. У нее есть свой стиль и способ самовыражения, она абсолютно не похожа на так называемую беспросветность общеевропейского типа, норовящую покончить с собой от отчаяния. Чернуха если и хочет прервать чью-то жизнь, то не свою — чужую. Поэтому вскоре чернуха обозначила собой особый вид информации, слухов (катастрофы, зверские убийства, отвратительные подробности), а некий отдельный регистр искусства — часть кино и литературы, эксплуатирующая чернуху,— тоже стал называться этим именем.
Россия любит чернуху, но не меньше любит ее ругать, сетуя на засилье чернухи в СМИ. Но сетуя на нее, ее же и смакуют. Оптимизм понимается как простой недостаток информации, а жизнь в действительности устроена по-черному.
Так, некоторые объясняют генезис постперестроечной чернухи следующим образом. У русской литературы есть давнее тяготение к реализму, но полный реализм в советское время был невозможен из-за цензуры. Когда цензура пала, реализм и правда искусства возобладали, получилось, мол, то, что получилось. (Читай: чернуха — перманентная норма.) В этом есть известная доля самолюбования. Как у Н. Гоголя: «Ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит!» •
РАКУРС
Ирина Прусс
Анекдот умер?
Да здравствует анекдот!
Один из показателей тихого умирания жанра — вдруг возбудившийся интерес к нему множества исследователей: выпускаются академические (и просто для чтения в транспорте) сборники анекдотов с солидными комментариями и без оных, одна научная статья на эту тему сменяет другую, рассматриваются лингвистические, психологические, социологические их характеристики, умами разных специалистов создается общая теория анекдота и изучаются его место и функции в русской культуре. Выходят уже и книги, посвященные сему не оставляющему равнодушным русского человека предмету; из самых последних — книга А. В. Дмитриева «Социология юмора. Очерки». Обычно такая ученая суета происходит вокруг объекта, который недавно приобрел некую стабильность, «статуарность» и потому стал более удобен для изучения, но менее жизнеспособен.
А ведь еще недавно способность порождать именно такую точную, хлесткую, искрометную реакцию на важнейшие события была вполне заслуженным (в отличие от многих других) поводом для национальной гордости великороссов. Я это осознала, когда мой друг чех поделился со мной своей печалью: у них очень мало своих шуток («втипов»), не умеют их придумывать, импортируют из СССР. И тут же рассказал «шутку» о генеральном секретаре Гусаке, которого случайно в Москве подключили не к той компьютерной программе; вместо того, чтобы открывать очередной партийный пленум, он стал ползать по площади и, воображая себя луноходом, собирать камни. Смешно? Сейчас мне не кажется, что очень уж смешно, но тогда, помню, мы смеялись долго и самозабвенно.
Кстати, А. Дмитриев объясняет это вполне научно, опираясь на разные теории разных отраслей знаний. С психологической точки зрения, говорят исследователи, юмор — одна из форм завуалированной или переключенной агрессии, вместо ненависти к дуракам юмор позволяет ощутить превосходство над ними, юмор абсурда выступает против общепринятой логики и заведенного порядка, в то же время не нарушая их. Одни зарубежные авторы приравнивают юмор анекдотов к искусству, другие — к алкоголю, но никто из них не оспаривает его способность предупреждать и ослаблять межличностные и межгрупповые конфликты. Так что чехи, хохоча над нами придуманным анекдотом о Гусаке и дистанционном управлении из Москвы, явно «сбрасывали» свою агрессию против нами же заведенных порядков, впрочем, не нарушая их. С тех пор как за анекдоты перестали сажать, таким же комфортным образом «сбрасывало» агрессию против режима население шестой части суши.
С социологической точки зрения, юмор играет интегрирующую и дезинтегрирующую роль в обществе. Интегрирующую, потому что пробуждает и укрепляет групповую солидарность: люди охотно делятся друг с другом не только горем, но и смехом; смех привлекает не вовлеченных в разговор людей, которые хотели бы присоединиться к веселой компании. Эмоциональная солидарность, говорит автор книги, способствует усвоению групповых норм поведения.
Но у каждого типа анекдотов своя аудитория, и тут смех разъединяет, «дезинтегрирует» общество, указывая границы «своих» (например, любителей соленого армейского юмора или изысканных абстрактно философичных интеллигентских анекдотов) от «чужих», смех становится знаком и инструментом структурирования общества, как и одежда, речь, повадки. Многие анекдоты и шутки, вроде перевранных топонимов или названий музыкальных групп, вообще понятны только определенному кругу людей.
Все сходятся на том, что чувство юмора — показатель здоровой психики. Исследования утверждают, что его наличие или отсутствие никак не связано с уровнем образования: и крестьянки смеяться умеют.
Так почему мы вынуждены теперь в основном читать «дней минувших анекдоты» вместо того, чтобы производить все новые и новые, ведь ситуация для этого, кажется, самая плодотворная? В самом деле, все сдвинулось с места, привычные понятия оказались под сомнением, а сами мы вдруг почувствовали себя детьми в странном мире, который еще предстоит освоить. Но детский юмор (которому в книге уделено много внимания и места) как раз и представляет собой один из инструментов овладения новым. Известно, что на определенной стадии ребенок, овладевая речью, начинает нарочно смешно перевирать слова; овладевая нормами поведения, в какой-то момент начинает полуосознанно травестироватъ их, выворачивать наизнанку, придумывая немыслимые «истории наоборот». Верный признак того, что этап первичного освоения закончен и теперь как бы «для закрепления» дитя играет с обретенным навыком.
Почему же не произошло взрыва массового фольклорного творчества?
Ученые отвечают на это, как ответил бы, наверное, любой человек, приводя доводы не столько научные, сколько «от здравого смысла». Во-Первых, некогда теперь анекдоты придумывать и даже их рассказывать «за рюмкой кофе», надо деньги зарабатывать. Во-вторых, материал для многих политических анекдотов составляли догадки о происходящем за плотной непроницаемой завесой иерархического общества с жестко дозируемой и контролируемой информацией о власти. В нынешнем открытом обществе с широкой свободой слова без всякого эзопова языка, неистощимого источника юмора, можно напрямую сказать все, что ты думаешь, о чем бы то ни было. «Очевидно, эту утрату мы должны неизбежно понести на пути становления гражданского общества»,— предполагает доктор социологических наук И. Бутенко в статье «Юмор как предмет социологии», опубликованной журналом «Социс».