— А каким бы вам хотелось видеть «Искатель»?
— Конечно, ищущим! — шутит писатель. — Ведь его читатели — удивительный народ. Это будущие космонавты и диспетчеры атомных станций, это конструкторы «думающих» машин и живого белка, это строители городов на Марсе и создатели нового климата на Земле. Да, это искатели, творцы завтрашнего дня всей планеты. Наша социалистическая литература должна помочь многим ищущим юношам и девушкам найти свое призвание, свой добрый путь в завтра, научить их мечтать и добиваться исполнения самой большой светлой мечты.
Валентина Журавлева
МЫ УХОДИМ К АЭЛЛЕ
Рисунки Н. ГРИШИНА
Мой друг,
мой далекий друг, я буду говорить с тобой. Капитан дал нам сорок минут. Кристаллофон запишет мои слова. Шифратор сожмет, спрессует записанное, и на мгновение корабельные реакторы отдадут всю свою мощь передатчику. Короткий всплеск энергии будет долго идти сквозь космос — туда, где за невообразимой далью находится невидимая Земля. Но настанет время, и ты услышишь мой голос.
Я должна многое сказать тебе. Еще несколько минут назад, выслушав распоряжение капитана, я знала, что именно надо сказать. Я бежала по трапу, чтобы скорее попасть в свою каюту. Но стоило мне включить кристаллофон, и я почувствовала: слова, казавшиеся такими необходимыми, совсем не нужны.
Вероятно, это усталость. Да, все мы безмерно устали. Через двадцать девять дней после старта, когда корабль достиг субсветовой скорости, приборы отметили повышенную плотность межзвездного газа. С этого времени аварийные автоматы почти беспрестанно подают сигналы опасности. Я слышу их звон и сейчас, когда говорю с тобой. Межзвездный газ постепенно разрушает оболочку корабля. Установки магнитной защиты, доведенные до предельного режима, работают с перебоями. Частицы межзвездного газа проникают сквозь экраны реактора, вызывая побочные реакции. Электронные машины захлебываются в потоке бесконечных расчетов. По шкалам приборов мечутся ослепшие стрелки…
Мы свыклись с опасностью. Сигналы аварийных автоматов вызывают только одно ощущение — глухую досаду. Они означают, что снова надо идти к пультам управления. Снова думать, рассчитывать, искать. Усталость сделала нас неразговорчивыми. Мы молча работаем, молча едим. И если кто-нибудь пытается шутить, мы лишь молча улыбаемся.
Но раз в сутки все меняется. В двадцать часов по корабельному времени капитан выключает систему аварийной сигнализации. Управление кораблем полностью передается электронным машинам, а экипаж собирается в кают-компании. Час — с двадцати до двадцати одного — все разговорчивы, оживленны, веселы. Мы ведем себя так для единственного пассажира корабля. Он выходит из своей каюты только на час. И тогда мы стараемся скрыть усталость. Наш полет имеет смысл лишь в том случае, если этот человек будет доставлен благополучно…
Мой далекий друг, над кристаллофоном висят часы. Минутная стрелка бежит с головокружительной быстротой, а я еще ничего не сказала. Сердце бьется в такт часам — взволнованно, быстро и… растерянно. Трудно найти нужные слова.
Помнишь вечер накануне твоего отлета? Ты улетал утром, на три недели раньше меня, и это было наше прощание. Ты помнишь, в тот вечер мы почти не говорили. Мы долго стояли у реки, а над городом полз багровый от бесчисленных огней осенний туман. Сквозь туманное марево пробивался свет кремлевских звезд, и казалось, эти звезды так же далеки, как и те, к которым нам предстояло лететь. А потом ты спросил:
— Любишь?
И я ответила.
— Спроси, когда вернемся.
— Через полтора года…
«Это для нас, — подумала я. — А на Земле пройдут десятилетия. Что будет здесь, на этом месте?»
И, словно угадав мои мысли, ты тихо произнес:
— Мы придем сюда. Правда?
Туман поднимался снизу, с реки, и полз к нам. Ты молча снял теплую куртку и накинул мне на плечи. Почему я не ответила на твой вопрос? Почему? Быть может, ждала, что ты спросишь еще раз? Или нечто более властное удержало меня от короткого «да»?
Через несколько дней я снова пришла на это место. Пришла одна. Твой корабль уже набирал скорость где-то там, в звездной бездне. До боли в глазах всматривалась я в затянутое тучами небо. Было удивительно тихо, и только изредка шелестели листья, словно скупой ветер пересчитывал, много ли их осталось.