Ветер шумит, мечется по отсекам. Как будто горная река скачет по камням. Вырванные из фюзеляжа языки дюраля свистят пронзительно и печально.
«Черт возьми! Кроме всего прочего, летчику надо, чтобы везло!» — думает Вася.
Он прожил девятнадцать лет. Но что значат эти годы по сравнению с секундами, когда трещат болты моторной рамы, когда внизу дыбится море и под крыльями на боевом взводе висят две бомбы?..
Вася переводит взгляд на командира Алексея Дороша. У Алексея крупное скуластое лицо, длинный нос и серые глаза, скрытые за широкими черными бровями. Он выглядит старше своих 26 лет. Всю войну летал над Баренцевым морем и постарел в его небе. Ведь стареют от памяти, от трудных переплетов, из которых состоит война. Он горел, выходил из вражеского тыла, тонул… И все-таки остался жив.
Алексей чуть-чуть наклоняет машину, но горизонта нет, нет привычной дорожки, расплывающейся в голубой дымке. Он двигает штурвал вперед и слышит лишь свист ветра в разбитом фонаре.
— Командир, — трогает его за рукав Вася. — Сдает мотор… Придется садиться.
— А бомбы?
— Надо садиться.
— Надо уйти дальше.
— Тогда от нас останется пыль!
Алексей молчит. Он сжимает зубы, и на скулах, начинающих покрываться черной щетиной, выступают красные пятна.
— Мы не можем лететь! Слышишь? Не можем!
— Вася, — наконец произносит командир. — Ты хотел быть летчиком.
— Мало ли кем я хотел быть! Я выключаю правый. На воде, может, удастся его наладить.
— Сделай так, чтобы дотянуть до базы… Я прошу.
«Я не знаю, что с мотором. Или это магнето, или пробит цилиндр. Давление масла упало. Температура за красной чертой. Тяга пропадает. Если мотор проработает еще немного, если он не взорвется, то наверняка заклинит. И его уже никогда не наладить».
Все это Вася хотел бы сказать командиру, но прошептал другое:
— Командир, я не хочу быть летчиком…
— Понятно, — вздохнул Алексей и нахмурился.
Он не может рассмотреть, что творится впереди.
— Вася, ты видишь море?
— Вижу. Волны — три балла. Высота… осталось пятьсот. Лодка все время снижается.
— Еще раз попытайся вытащить Звягинцева и садись за штурвал. Я не могу разглядеть моря…
Вася вздрогнул. Командир напрягает зрение, щурится, но из-под красных век выкатывается лишь слеза за слезой. Он ослеп от вспышки того снаряда, который разорвался перед пилотской кабиной.
— Выключай двигатель! Что тянешь? — вдруг зло кричит Алексей.
«Каталина» круто идет к воде.
Алексей резко потянул рычаг на себя. Левый мотор облегченно вздохнул, вхолостую раскручивая винт.
— Разворачивай на ветер!
Лодка завалилась вправо и выправила горбатые крылья чуть ли не у самой воды.
— Высота?
— Не могу определить. То ли сто, то ли десять.
Пулеметная очередь стегнула по морю. Кто-то из стрелков догадался дать очередь, чтобы по всплескам пилоты определили точную высоту.
— Десять!
Первая волна тугим кулаком ударила в брюхо лодки. «Каталина» подпрыгнула и срезала вторую волну. В разбитый фонарь влетела пена. Алексей, упершись ногами в педали, налег на штурвал всем туловищем. Он хотел до конца израсходовать силу, которая еще держала лодку в воздухе, хотел погасить скорость, избежать резкого удара о волны.
Острый нос «Каталины» рассек третью волну. Бомбы, качнувшись, стукнулись о крылья. Садиться с бомбами запрещено. Это правило проверено кровью. От них надо избавиться в любом случае, чтобы не подорваться при посадке. И все-таки бомбы, стуча о плоскость в такт волнам, не взрывались.
— Вася, дорогой мой Вася! Я вижу! Представь себе, вижу! Волны белые?
— Нет, зеленые, — отозвался бортмеханик.
Вася еще держал штурвал, у него не было сил дотянуться и выключить работающий мотор.
Неуклюжая «Каталина» низко сидит на воде. Волны набрасываются на нее, заливая в пробоины пенные струи.
«Поднимайся же! Быстрей посмотри мотор! Лодка долго не продержится…» — только об этом думает сейчас Вася.
И продолжает сидеть. Не может разжать пальцы, вцепившиеся в ребристую рукоятку.
— И все-таки я вижу, — повторяет командир.