Сон немного восстановил растраченные силы, и мы почти вслух начали мечтать о том, что ночью будем в Голландии, где найдем приют и пищу.
Перед вечером мы услышали два голоса — грубоватый басок мужчины и тонкий, ломающийся голос мальчика. Голоса приближались к риге. У ворот мужчина сказал с укором:
— Опять ты забыл щеколду как следует задвинуть. Видишь, она отошла назад. Будь ветер посильнее, он распахнул бы ворота.
— Я задвигал щеколду, — оправдывался мальчик.
— Щеколда сама не может отодвинуться.
— Отодвинулась сама, ей-богу, сама! — уверял мальчик и вдруг осекся, будто открыл что-то необыкновенное, а затем позвал: — Посмотри-ка сюда, папа, видишь, след от оврага к воротам? Тут, наверно, вор был.
— Вор? Пуцци, это не вор. Следы-то видишь? Только в ригу. У нас кто-то прячется. — Он распахнул ворота и крикнул: — Кто тут? Кто тут прячется?
Не получив ответа, вошел в ригу и, заметив сбитое сено, догадался:
— Эй, кто там на сеновале? Слезай!..
Все затаили дыхание, я положил ладонь на горячие и шершавые губы раненого.
— Ах, не хочешь слезать… Значит, от властей прячешься. Но мы тебя все равно достанем. Слезай, дьявол!..
Он несколько раз выкрикнул: «Ну! Ну же! Ну!» Потом сказал сыну:
— Пуцци, беги к дяде Гансу, скажи, что у нас в риге преступник какой-то прячется. Пусть мчится сюда, награду за поимку пополам разделим.
И тогда я почувствовал, как Брюкнер, лежавший справа, приподнялся, нащупал меня и едва слышно прошептал:
— Он думает, что здесь один. Я вылезу к нему, и он больше искать не будет.
Я сунул ему в руку пистолет.
— Трахни его.
Брюкнер вернул пистолет.
— Стрелять нельзя. Всполошим деревню — всем конец.
Я поймал руку немца и крепко сжал ее. Брюкнер ответил коротким сильным пожатием. Он быстро выбрался наверх и соскользнул с сеновала, заставив крестьянина отпрянуть к воротам.
— Э, да ты, я вижу, крупная птица, — злорадно определил он. — Из концлагеря. За тебя награда солидная будет. И раз я тебя один самолично захватил, она мне одному и достанется. Пошли-ка, я тебя сам в город, в полицию, доставлю.
— Ну что ж, доставляй, иуда, — сказал Брюкнер. — Не принесут тебе счастья деньги, которые за меня получишь.
— Принесут или не принесут — это не твое дело, — проворчал крестьянин.
Он с шумом захлопнул ворота, резко стукнул щеколдой и увел Брюкнера, продолжая что-то бормотать.
Все лежали, не зная, что сказать. Немец, которого мы долгое время ненавидели и презирали, пошел умирать за нас. И ему потребовалось лишь несколько минут, чтобы решиться на это.
Мы поспешно спустились с сеновала, вынесли Самарцева, которому в тот день стало заметно хуже, и длинным отлого спускающимся оврагом выбрались к реке.
Без труда нашли рыбачьи лодки, которые видели еще утром, спустили на воду и торопливо расселись. Мы с Георгием, Васей Самарцевым и голландцем оказались в одной лодке. Хаген советовал держаться середины, а когда пройдем Эм-мерих, взять немного влево: ниже Рейн распадается на два рукава, и нам надо попасть в левый, в Ваал. Река приведет прямо к Неймегену, а оттуда до Бельгии совсем недалеко.
Мощное течение повлекло лодки вниз, едва мы оторвались от берега. Они шли рядом, и мы видели силуэты соседей, слышали легкие всплески весел и невнятное бормотание воды за кормой. Левого берега не было и в помине, высокий правый берег казался черной стеной, еще более черной, чем непогожее зимнее небо.
Некоторое время спустя где-то вверху послышалось далекое гудение. Гул приближался с запада: английские «Ланкастеры» или американские «летающие крепости» шли бомбить Германию. Прямо над нами сверкнул синевато-белый луч прожектора и уперся в низкое небо за Рейном. С реки он казался прозрачно-светлым мостом, выросшим в одно мгновение. Через полминуты рядом возник еще один такой мост.
Мы стали грести с лихорадочной поспешностью и напряжением. Хотелось поскорее выбраться из-под этих прозрачно-светлых мостов. Они исчезли так же неожиданно, как возникли, оставив нас в еще более густой тьме.
Минут через десять-пятнадцать, а может быть, тридцать — время для нас перестало существовать, — мы подняли весла и прислушались. Над Рейном стояла тишина. Лишь далеко на юге, где вспыхивали необычные зарницы, раздавались глухие вздохи: шла бомбежка. Совсем рядом звонко шлепались в воду капли с весел. Мы не услышали, однако, того, что хотели слышать; скрипа уключин. Подождав немного, тихо позвали Стажевского, Прохазку, потом Валлона, Калабутина, Бийе. Рейн молчал. Я боялся, что с друзьями случилось несчастье.
Эта мысль настолько угнетала, что мы не обрадовались, увидев в сером рассвете голландскую деревню. Она вылезла из-за высокого глинистого берега. Кирпичные домики с черепичными крышами еще спали. Лишь на самой окраине белая ветряная мельница махала крыльями, точно звала: «Скорее, скорее!»
Мы пристали к берегу, поросшему мелким леском. Вытаскивая нос лодки на песчаный выступ, Хаген задыхался от радости.
— Спасены! Спасены! — восклицал он. — Я узнал место. Тут живет брат моего приятеля. Спасены, спасены!..
Я выпрыгнул на песок, чтобы помочь ему. Устругов шагнул на корму, где, опустив голову на грудь, полусидя спал Самарцев. Георгий тронул его за плечо и, когда тот не проснулся, тряхнул посильнее. Голова Самарцева мотнулась из стороны в сторону.
— Вася! — с испугом позвал Устругов. — Вася!..
Все люди смертны… Сколько раз говорилось и писалось это! Сколько раз каждый думал об этом, относя, однако, неопровержимую и страшную истину ко всем, кроме себя, своих близких!
И смерть Васи Самарцева казалась мне тогда чудовищной несправедливостью, подлым ударом из-за угла, предательством. Подумать только! Смерть сберегла его на мосту, хранила во время тяжелого побега и поразила тогда, когда помощь была близка.
Хаген потряс меня за плечи. Растерянный — и удрученный, стоял он рядом, не зная, что сказать. Голландец сочувствовал нам, но беспокоился за себя и за нас еще больше: смерть никогда не уменьшала забот у тех, кто оставался жить.
— Прошу прощения, — бормотал он, — надо уходить отсюда. И как можно скорее. Тут нас могут увидеть издали. Попадемся на глаза мерзавцам-муссертовцам[2] — все наши усилия пропадут даром.
Пораженный горем Устругов смотрел на реку невидящим взглядом и поглаживал руки мертвого. Он не слышал или не понимал того, что говорил Хаген, согласно и как будто одобрительно кивая головой, едва слышно, почти шепотом повторял:
— Пропадут даром… все даром… даром…
Мне пришлось взять Георгия за руки, повернуть к себе и повторить слова голландца. С той же автоматической готовностью он закивал головой, но не тронулся с места. Лишь когда я сам попытался поднять тело Самарцева, он оттолкнул меня. Осторожно и нежно, как берут детей, взял мертвого на руки, положил его голову себе на плечо и вынес из лодки.
Вместе с Хагеном мы быстро втащили лодку в кусты и вернулись к Устругову, окаменевшему со своей ношей. Голландец тронул его за локоть и повел за собою через лесок. Мы взобрались на высокий берег, который врезался здесь в Ваал. На вершине тихо гудели сосны, высокие, стройные, с густыми шапками. Отсюда была видна мощная река, огибающая выступ, уходившая на восток и запад до самого горизонта.
— Мы похороним его тут, — сказал голландец, — не сейчас, прошу прощения, а вечером. Вернемся с лопатами и похороним тут, на самой вершине, под этими соснами. А когда прогоним немцев, поставим белый памятник. Обязательно белый, чтобы виден был всем, кто плывет по реке. И напишем на памятнике золотыми буквами что-нибудь такое… хорошее… Что-нибудь вроде того… что он покорял умом и сердцем, потому что ум был у него ясный и честный, а сердце большое и любящее.