И действительно, сразу же после того, как в штольне гулко ухнул взрыв, Новиков присел, а Гордейчик, стоявший рядом, от внезапности расхохотался. Новиков услышал, как Гордейчик расхохотался в тот самый миг, когда из штольни, где произошел взрыв, после глухого шума осыпающейся породы донесся нечеловеческий страшный вопль.
Никто еще толком ничего не понял, а Новиков, будто подброшенный с земли пружиной, уже несся к штольне. Он бежал на этот страшный вопль, спотыкаясь о куски породы, а острый луч фонаря, укрепленного у него на каске, метался по зловещим зубчатым стенам штольни веселым солнечным зайчиком.
Когда штольня сузилась, Новиков стал на корточки и пополз среди кусков породы, пахнущей паленым. Он полз на вопль, который становился все страшней и явственней.
Внезапно вопль замер. Новиков остановился и сразу же почувствовал сзади чье-то осторожное прикосновение. Обернувшись, он увидел Аверьянова. Главный инженер был весь белый, и глаза под очками стали совсем круглыми от ужаса. И Новиков, и Аверьянов, и Гордейчик, и горноспасатели, и проходчики — все, слыхавшие взрыв и вопль, сейчас думали только об одном: «Неужели взорвало людей?»
— Не может быть, — хрипло сказал Аверьянов, — обвал случился за час до пересменка.
— Тогда кто же кри...
— О-о-о-о! — снова донеслось из штольни.
Аверьянов почувствовал во всем теле слабость и закрыл глаза. Ему почудилось, будто это был голос Строкача, Никиты Строкача, его друга. А он сам отдал приказ Новикову взрывать породу, чтобы скорей освободить Строкача и его ребят, а на самом деле убил их. Он, Аверьянов, главный инженер. Он, Аверьянов, убийца! Он погубил людей, замечательных людей, таких людей, каких больше нет на белом свете! Он, Аверьянов, негодяй, погубил их! И нет ему пощады!
Аверьянов снял очки, зачем-то протер их, близоруко сощурился, посмотрел на Новикова и сказал:
— Я, пожалуй, пойду.
— Куда?
— Ну, заявлю куда-нибудь.
— Не будьте тюфяком, главный инженер! — зло прошептал Новиков. — Ваши люди услышат, позорище какое!
ПОНЕДЕЛЬНИК, 11.17
Андрейка и Строкач работали попеременно, пробиваясь к колодцу, по которому шла лестница, соединявшая блок с 218-м квершлагом. Строкач думал, что колодец не могло весь завалить, а если и завалило, так только мелкими кусками, а это, в общем-то, и не так страшно.
Строкач прислушался к тому, как работал ломиком Андрейка, и сказал:
— Ты спокойней бей, а то измотаешься быстро.
— Скорей бы к колодцу.
— Тут уж недолго.
— А мне кажется, половины еще нет.
— Нет, совсем немного осталось.
— Может, включим карбидку, посмотрим?
— Не надо, — быстро ответил Строкач, — сейчас не надо.
— Почему?
— Не надо. И так карбида осталось совсем немного. Свет нам еще понадобится. А сейчас не надо. Я же говорю: до колодца осталось метров семь, не больше.
— Врешь, Никита, — тихо сказал Сытин, — зачем ты говоришь неправду? До колодца еще очень много. Мы прошли метра два с половиной, а надо пройти пятнадцать.
Сытин говорил медленно. Ему с каждым часом становилось все хуже. Нога распухла и беспрерывно кровоточила. Сытин уже шесть раз терял сознание. Строкач приводил его в чувство тем, что сильно бил двумя пальцами по щекам, дул в нос и потом тер ладонями виски.
Каждый раз, как только Сытин терял сознание, Андрейка начинал работать еще лихорадочнее. Он задыхался и что-то бормотал себе под нос, а это очень сердило Строкача.
— Работай спокойно, — каждый раз, когда Сытину делалось плохо, говорил Строкач. — Не нервничай! Разве можно сейчас нервничать?
И Андрейка переставал бормотать себе под нос и работать начинал спокойнее и медленнее.
Но сейчас, когда Сытин сказал, что до спасительного колодца еще очень далеко, Андрейка совсем перестал долбить ломиком породу.
— Что ты говоришь глупости?! — сказал Строкач и больно ударил Сытина пальцами в ребра. — Что ты говоришь такое? Осталось совсем немного.
Сытин долго молчал, а потом спросил:
— Андрейка, ты что, испугался?
— Я не испугался.
— А я думал, ты испугался, когда я сказал, что еще далеко до колодца. Еще очень до колодца далеко, это я тебе точно говорю.
«У Антона нет детей, — подумал Строкач, — поэтому он может так поступать с Андрейкой. И он прав. А я не был прав, когда хотел обмануть парня. Но я отец. А все отцы одинаковы. Они все хотят, чтобы их дети не знали ничего плохого. А это, конечно, неправильно. Мы сами создаем неравенство: для нас, отцов, все труднее, а для них, детей, все легче. Все самое легкое. А потом дети говорят нам: «Вы лгуны. Все, что вы говорили, на самом деле не так. Все куда трудней и сложней». И они правы, когда так говорят. Ведь мы не приучили их к тому, что и трудности и сложности — все это прекрасно и важно, все это создает человека».