Строкач нагнулся еще раз, подальше вытянул шею и ощутил кончиком языка влагу. Он стал облизывать губы. Он несколько раз облизнул губы, и от этого во рту стало немного посвежее и появилась слюна.
— Послушай, — сказал Строкач Сытину, — ты почаще облизывай губы.
— Ты не беспокойся, — ответил Сытин, — я облизываюсь часто. Как кот.
— У тебя водица ничего?
— Самое вкусное на земле — вода.
— Нет. Пельмени.
— Обжора ты, парень.
— Какой же я обжора!
— Не спорь. Самый ты настоящий обжора. Только бы тебе пельмени и есть. — Он помолчал немного, а потом, усмехнувшись, сказал: — А знаешь, в Словакии пельмени очень вкусно готовят.
— Не вкусней наших-то, сибирских.
— Вкусней, — убежденно ответил Строкач и расстегнул ворот рубахи. Он вспотел после двух часов работы, пока пробивался к Антону. Гудели мышцы рук, и очень болела шея, оттого что была все это время в напряжении. Строкач расслабился и привалился спиной к породе. Он решил отдохнуть и подождать, когда перестанет болеть шея.
— Знаешь, почему я так говорю? — спросил Строкач.
— О чем?
— Да о пельменях!
— Каких пельменях?
— Ну, которые в Словакии делают...
— Откуда же мне знать...
— А я знаю. Я знаю, почему я так говорю. Нас туда забросили в сорок четвертом, когда восстание началось. Нас было двадцать пять. Нас выбросили с парашютами в горах. Я первым прыгал. Меня и отнесло черт-те куда. А кругом горы. И крикнуть нельзя: в траве проводов много всяких разноцветных было. А это значит, фрицы рядом. Куда уж тут кричать! Ты слышишь, Антон?
— Слышу, Никита...
— Ну вот... Бродил я, бродил и забрел в хутор. Маленький, в горах, наверное, только и бывают такие: один дом, пять сараев да колодец. Журавль называется, как и у нас, на Украине. Лег в траву, посмотреть думал, нет ли немца. А как лег, так и уснул. Проснулся — смотрю, рядом со мной женщина сидит. Молодая такая, толстая, красивая. Я ее, знаешь, и сейчас прямо всю помню. Она на меня смотрит и спрашивает: «Русский?» Я ответил: «Русский». Ты слышишь меня, Антон?
— Слышу, — ответил Сытин совсем тихо. Громко говорить ему становилось все труднее из-за того, что боль в ноге сделалась невыносимой.
— Антон! — крикнул Строкач. — Ты что молчишь?
— Я слушаю! Я все время слушаю! — ответил Сытин громче и вытер со лба испарину.
— Она меня в амбаре спрятала, — продолжал Строкач, — мужнину одежду дала, кормила, поила. Муж у нее украинец, она поэтому со мной говорить могла — он ее выучил. Смешно она по-нашему говорила. И улыбалась все. Хорошо, добро так улыбалась. Потом раз пришла и говорит: «Ваши тут рядом». А я спрашиваю: «Где?» А она говорит: «Рядом. Я отведу тебя ночью». Сказала так и легла в сено. Травинку на палец намотала и говорит: «Одна я. Мужа моего прошлым летом убили». А у меня жена, Люся, с пузом тогда ходила. Шестой месяц шел. На лице — пятна, пузо — огурцом, а глаза — чистые, красивые, будто у ребенка. Только у беременных такие глаза бывают. Вспомнил я Люсю, отошел в угол и говорю: «Красивая ты, только уходи лучше». Она травинку-то с пальца размотала, бросила ее, поднялась и говорит: «Я уйду, ты не думай. Только вы, мужики, войны начинаете, а нам, бабам, горе пить...» Отвела она меня ночью к партизанам. А я потом забыть ее не мог. Обидел ведь ее. Она ко мне со всей своей тоской, а я — гордый, как в книгах пишут. Узнали б немцы, что она меня у себя хоронила, — на первом суку б вздернули. А я, вишь ты, гордый. Вот и по сей день мучаюсь: никак для себя решить не могу... Ты слышишь, Антон?
Антон молчал.
— Ты чего, — спросил Строкач, — уснул, что ли?
Сытин молчал по-прежнему.
— Антон! — закричал Строкач.
И снова никто не отозвался.
Тогда Строкач схватил ломик и снова начал долбить породу, но теперь вдесятеро сильнее. Надо было как можно скорее пробиться вплотную к Сытину.
«Что же с ним? — со страхом думал Строкач. — Он ведь все время говорил со мной. А может, не хотел беспокоить? И Андрейка черт-те где...»
— Антон! — закричал Строкач что было силы. — Ответь же!