Так вот, на той картине был настоящий режиссер: он бегал, кричал, командовал и вел себя адекватно.
Ричард сильно хромал, у него было массивное тело, лицо доброе, но всегда серьезное и задумчивое; внешне он был сдержан, а внутри кипел от страстей, увлечений, мыслей и идей.
Жизнь обошлась с Викторовым сурово, но это никак не испортило ему характер.
Мальчиком он заболел костным туберкулезом, и летом сорок первого года его отправили в Крым лечиться в санаторий.
А вывезти не смогли.
Когда пришли немцы, Ричард отступал вместе с нашими войсками. В Керчи он лежал у пулемета – там уже не приходилось разбираться, кто взрослый, а кто ребенок. На одном из последних катеров его, тяжело раненного в ногу, вывезли в Новороссийск. Затем – в район Теберды, в больницу. Туда вскоре тоже прорвались немцы, и детей уводили по горным тропам.
Все эти месяцы мать искала его, не веря, что мальчик погиб. Она разыскала сына в Баку.
К тому времени, когда Ричард пригласил меня в Дом литераторов, он уже прославился двумя фантастическими фильмами для детей – «Москва – Кассиопея» и «Отроки во Вселенной». В те годы (впрочем и в последующие) они были лучшими фильмами подобного рода в нашей стране.
Мы подружились – с таким хорошим человеком нельзя было не подружиться. И сценарий двух фильмов написали хоть и не быстро, но без конфликтов.
Работа с Викторовым для меня связана с Ялтой. С разными временами года, с Чайной горкой – общежитием Ялтинской студии, гостиницами, от шикарной по тем временам «Ялты» до общежитий в блочных пятиэтажках на крутых склонах ялтинских окраин.
Самой запоминающейся поездкой была первая, когда мы писали киносценарий «Через тернии к звездам». Писали вчетвером: я, Викторов, художник Загорский и оператор Антипенко. Все чудесные люди, но мне с ними было тяжело.
И вот почему.
Они жили наверху, на Чайной горе, где находился студийный дом, вернее, общежитие. Я же остался внизу, на набережной, в моей родной «Ореанде».
Беда заключалась в том, что Викторов в те недели питался только овощами. Очищал организм от мясной скверны. Костя Загорский проходил «сыроядский» этап в своей биографии, то есть ел только сырые овощи. Но всех перещеголял Антипенко, который голодал «по Бреггу».
К девяти я поднимался на крутую гору, цвела глициния, пахло морем, утром было прохладно, и подъем не казался трудным. Мы садились работать.
На столе стоял поднос с морковкой, салатом и редиской. Работали мы до трех, и желающие грызли морковку. К трем часам, когда кончали это занятие, я доходил до точки.
Попрощавшись, Загорский с Ричардом шли соображать себе скромную растительную пищу, а Антипенко брал большую бутыль, чтобы купить на набережной в аптеке дистиллированной воды – единственное, что ему разрешил употреблять Брегг. Мы спускались до набережной минут десять – пятнадцать, и весь этот путь Саша рассказывал мне о работе своих внутренних органов – голодающих эти проблемы живо волнуют.
Пока мы брели вниз, я узнавал последние сводки с поля боя: и цвет испражнений, и оттенки мочи, и состояние шлаков – все волновало этот мощный ум!
На набережной мы прощались с Антипенко, он уходил к аптеке, а я мчался в ресторан, где в пустом зале меня уже ждал бифштекс и сто грамм водки.
И я приходил в себя.
Все это чуть не кончилось трагически.
Когда через месяц голодания Саша стал выходить из него, то он что-то не так сделал и угодил в реанимацию. К счастью, откачали…
Киногруппа почти всегда похожа на своего режиссера, как собака на старого хозяина. Викторовская группа была солидной, семейной, в ней не ломались тонвагены, не пропадали в запой осветители, а актеры не дрались в ресторанах. Вечером Ричард садился к телефону и подробно выяснял со своими детьми Аней и Колей, оставшимися в Москве, что сегодня было в школе, что задали и что предстоит завтра. Я сочувствовал его ребятам, но семейство, включая маму Ричарда, которая жила в том же доме и на том же этаже, было настолько дружным, что слезы, если и бывали, оставались невидимыми миру. А если случалось, что мы, примкнувшие к группе, загуливали и возвращались в гостиницу в час ночи, то всегда рисковали увидеть Ричарда на балконе. Молчаливого, глядящего на звезды и ни в чем нас не упрекающего. Мы переходили на бег трусцой и охваченные стыдом и ужасом разбегались по комнатам.