Мы открываем, чтобы считать потери,
чтобы серёжки-бусы к лицу примерить,
но из серванта глядится в нас время-время.
Водоканал огромный нам счёт рисует,
пахнет на кухне забытым прокисшим супом,
горькую весть соседкам её несу я.
Сохнут герани в ржавой пыли инсульта.
* * *
Здесь памятью пропитан каждый метр –
бредут мальцы, не сдавшие экзамен,
молочной смеси нет в универсаме.
А где-то там, внизу, мне двадцать лет.
Расшатаны перила, вымыт двор,
Апрашка, семь утра, соленья в банках,
но я несу в горсти муку и манку,
и страшно не войти живой в метро.
Иду по стружкам, брошенным к ногам,
молочным лужам и говяжьей крови –
когда настанет время колоколен,
себя я по кирпичику отдам.
Теперь гляди – мы выжили в дефолт,
ходили вместе с первого по третий,
и небо в сизом ультрафиолете,
и журавлей плывет бесшумный флот.
Есть сто рублей – мне нечего терять,
куплю у бабки молоко и ливер,
и будут маяки гореть в заливе,
и будут маяки глядеть в меня.
На Малой Невке божий тихий снег.
Я клею пластырь к каждой новой ранке.
Безвременье вскипает в коммуналке.
И дочке скоро будет двадцать семь.
Лошадка
Я ещё вырасту отроком рослым, ражим.
Лошади падают с холоду, с бесфуражья,
ибо не клянчили – только клонились ниже.
Шавки бродячие мокрые гривы лижут,
морды кровавые ни от кого не пряча.
Поздно ли, рано ли падать такою клячей,
толстою мамкою свет оплатить и воду.
По Якиманке тихо ползут подводы
с мёрзлою свёклой да с головами килек.
Осень поблёкла. Сколько должно под килем
волн быть и храбрости, чтобы не сесть на мусор
и не предать – ни себя, ни людей, ни русла?
В южных губерниях хлеба заместо – плеши.
Я буду первым, кто неодетый, пеший,
в полуштиблетах зиму насквозь прошаркав,
скажет: что мы с этой мёртвой гнедой лошадкой
схожи. От ранок до пятнышек чёрных сапа.
По Якиманке страшный прогорклый запах.
Любо мне, братцы – только что будет после?
Но в восемнадцатом будет и хлеб, и воздух,
поле засеют и ячменём, и верой,
и в «Елисеевском» будут лежать эклеры.
Выйдут собаки, лошадь собою скроют –
Хватит ли духу встать на юру истории?
Что там виднеется – звёзды? огонь напалма?
Маленький Ленин да на значке у мамы –
мостики шаткие, бабка, клубок вязанья…
Он про лошадку пока ничего не знает.
Любовь Ягданова
Люба Правда (Ягданова) – русская поэтесса. Автор сборника стихотворений «На языках хинди и суахили» (2016), участница шорт-листа Конкурса поэтов в рамках фестиваля «Приношение» к 80-летию со дня рождения Беллы Ахмадулиной.
Еврейское
Как хороша безымянная смерть в канаве:
Це яхва лучший, и це яхва аве,
Веселись, Создатель, тут уже ничего не исправить,
В одном лице и диджей, и раввин.
И из-за голенища я не нож достаю, а многочисленную свою родню
К светлому празднику Хануки дню,
Вот мать моя Софа, отец мой Иаков
И вот мой диагноз таков:
Родня моя смотрит на моё железо, на красные волосы,
Еврейская юдоль – не осины, берёзы,
Еврейская свобода – это знак вопроса.
– Мама, я поэт революции, взрослый.
Родня заполняет скамейки в церемониальном зале,
Аве хаву нагилу миксует раввин.
– Мама, я маргинальности самое дно, душа.
– Плотно покушай, Любочка, ша.
Ссылка на гения
1
Здесь должна была быть ссылка на гения,
А случилась ссылка в Воронеж,
Где Мандельштама посыпалось рвение:
Выронишь стих про тирана – утонешь.
2
Станешь струною звенящею, тонкою,
Руки на плечи – Хазиной Наде:
«Мир, из высоких материй он соткан,
Вы моим миром, жена, теперь правьте.
3
И на двоих нам не мёд и не золото,
Колос не спелый, а стебли бурьяна,
И я не знаю границ своей Родины», –
Так голос звучал Мандельштама.
4
А голос Сталина
В пастернаковском лежбище
Через трубу миллиона повешенных
В прелой, трупами пахнущей осени:
«Вы что скажете, Борис, про Осипа?»
5
А Пастернак (стоя, как перед дьяволом): «Мне, товарищ, про Осипа – нечего,