Слонце
Слон пьёт только чистую воду.
Ни чистой, ни мутной. Томится
Взращённый в мозаике мамонт.
Мозаика, муза, музЫка.
Я тоже умею разбиться,
Я тоже умею собраться,
Я тоже умею застыть.
Слон ищет протяжного ветра,
И Нила волос бирюзовых,
Причёсанных ржавым закатом.
Он хочет проплыть в колыбели
До самых младенческих складок,
Предвестников первой улыбки,
Он хочет доплыть до рассвета,
Где предки слонов распевали,
Где предки китов танцевали,
Где предки бамбука росли.
В троллейбусе номер тринадцать,
На старом сиденье, пропахшем
Кондуктором, молью и пылью,
Дождём, отсыревшим, как творог,
Газетой, травой, гуталином,
Компостерские привиденья
Снуют и грустят, и витают,
Не в силах заблудшие души
Вернуть на привычный маршрут.
В троллейбусе номер тринадцать
Слона, выдавая за зайца,
Тайком провозя в рюкзаке,
Мы все путешествуем к Нилу,
К Нулю, к невозможному кругу,
К исходному устью отсчёта,
К незримому обручу солнца.
В парк следует этот троллейбус
И не закругляет кольцо.
Идя по следам белой ночи,
Я вижу в беспамятстве бреда,
Как щупальцем детским алоэ
Тянулось потрогать восход.
Повесть временных лет
Искоростень сожжён, и отпущен голубь.
Воздух молчит по-древесному, по-древлянски.
Голый и гордый в кружеве дыма город.
Ольга читает на память стихиры Пасхи.
Время тем временем вышло и не вернулось.
Время распялось на первом же перекрёстке.
Под перекрёстным огнём двадцати столетий
Время распалось на солнце, траву и ветер.
Время служить заутреню на погосте,
В поле, где плотью лет обрастают кости.
Время сидит на кургане лицом к рассвету,
Ест вчерашнее солнце, пьёт свежий ветер.
* * *
Течёт по жилам дождь. Я голубых кровей,
Хоть смешана навек с солёным и зелёным.
Плащей – дождевиков и дождевых червей
Хрустальный унисон под равнодушным клёном.
Так просто стать дождём, когда тебе пять лет,
И фары кораблей тьму обнажат печально,
И каждому листу ты вырезал скелет,
И первый стих суров, как ветер предначальный.
И акварельный взгляд, и подо льдом трава
Мне указуют путь: направо, снова прямо,
Под деревом, где ночь пульсирует едва,
Стеклянный шар зарыт, как голова Адама.
Exegi monumentum
Возможно, однажды я пылью музейною стану.
И также возможно, что стану я уличной пылью.
И будут вдыхать меня ноздри,
топтать беспрестанно
Копыта коней и ботинки с носами тупыми.
И стану я прахом.
А может быть – светом небрежным,
Вечерний собор осеняющим. Хлопьями снега
С балконов лепных. Ветром набережным и прибрежным.
Уж Волхов устал от Невы, ему снится Онега.
В зелёные косы медуза Горгона вплетает
Зелёное солнце мостов и немножко печали,
Немножко меня. И в гранитную почву врастает
Мой голос, мой образ, уже возрожденья не чая.
* * *
Здесь вода так привычна, как терпкий шансон армянина
И горячих сосисок надменный и царственный вкус,
И запястья моста обвивает прозрачная тина,
И топорщат морские коты свой заржавленный ус.
И зелёные люди выводят котов на прогулку:
Ну не все же им чистить ключи у Святого Петра.
В подворотнях по-прежнему смрадно, на улицах гулко,
Но вода вместо лиц отражает одни номера.
А по городу бродит вода,
как верблюд по пустыне, –
Светофорные солнца желтеют сквозь яблоки глаз –
Заползает в тетради, линует, линяет и стынет,
Синим светом – зелёных людей, изумруд и топаз.
Синий свет, синий слог, мы расплавлены буквами в сыре,
В наших жилах тревожно и мутно танцует Нева,
Проплывая по трубам в седой петроградской квартире,
С медным привкусом солнца, рождая из пены слова.
Как поймать лето
Так только ветер помнит.
Так только рыба спит.
Так поют в катакомбах.
Так целуют гранит.
Так утекают реки
Вспять по сухой листве.
Так предаются руки
Арфе и тетиве.
В зыбком дворе вечернем
Кружево вьют стрижи.
Мама, я на качели,
Лето посторожи!
Лето ловите, звери,
Спрячьте его в сачок.
Птица в скважину двери
Свой распахнёт зрачок.