Карл Маркс отмечал стимулирующее влияние идей Дарвина на развитие его собственной социологической теории, которая, впрочем, не имела ничего общего с социодарвинизмом и даже противостояла ему. Общим было признание борьбы основой развития как в биологии, так и в социологии. Эта древняя гераклитовская идея пришла к Дарвину от байронических романтиков, а к Марксу — от германского штурм-унд-дранга. Так или иначе, в отношении борьбы они были единомышленниками, и оба в значительной мере способствовали повороту европейской духовной жизни от Платона к Гераклиту. Однако, если самого Гераклита, прозванного в древности плачущим философом, борьба не радовала, то Дарвин и Маркс смотрели на нее более оптимистически.
Природное неравенство людей неизбежно делает одних жертвами других в борьбе за существование. К такому выводу пришел не только Фридрих Ницше (во втором периоде своего творчества, 1878— 1882 годы), но и практически одновременно с ним Альфоис Доде (в «Борьбе за существование», 1889 год), а также студент-медик Лебье, который, убив старуху- молочницу, пытался свалить вину на Дарвина. Имя сего джентльмена стало настолько прочно ассоциироваться с убийством (как позднее имя респектабельно го «папаши» Фрейда — с сексом), что его поминает всуе даже знаток преступного мира Шерлок Холмс.
Дело Лебье в свою очередь послужило материалом для романа Бурже «Ученик» (1899 год), юный герой которого, нигилист (открытие Тургенева, перенесенное на французскую почву), претворяя в жизнь идею философа Сикста (по Сексту Эмпирику?) о замене картезианской концепции души точными научными данными, ставит психологический эксперимент па своей возлюбленной и гибнет вслед за нею.
Франциско Гойя. Друг дружку. Капричос, 1799 год
«...Дарвинизм, отрицая изначальную гармонию и провозглашая борьбу движущей силой развития, лишил естествознание его традиционных этических функций...»
Этот довольно популярный в свое время роман был одним из эпизодов односторонней войны, которую вели в конце XIX века литераторы против ученых. Правда, ученый и раньше не вызывал особых симпатий, а его занятия служили мишенью обывательского зубоскальства (см. «Посмертные записки Пиквикского клуба»). Однако лишь вторжение биологии в духовную жизнь заставило пророчески заговорить о кризисе науки и ее разрушительном воздействии на человека.
Возник своего рода крестовый поход, участниками которого были Флобер («Искушение св. Антония»), Деде («Бессмертный»), Тургенев, Толстой, предсказавший, что мода на Ницше скоро отойдет, как и мода на Дарвина «с его борьбой». Среди бесовских порождений этой моды самым страшным был «маленький желтый человечек в очках с узким лбом», некий профессор — антипод прямодушного Левина, который «никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум».
Можно без преувеличения сказать, что великая морализирующая литература второй половины XIX века была реакцией на дарвинизм.
В итоге развитие естествознания привело к кризису науки, этическое значение которой ранее усматривали в том, что она постигает величественную гармонию природы — образец совершенства как цели человеческого существования. Дарвинизм, отрицая изначальную гармонию и провозглашая борьбу движущей силой развития, лишил естествознание его традиционных этических функций. Более того, в науке стали видеть антипод этики, а ученый все чаще выступал в роли литературного злодея.
Так получилось, что теория происхождения человека от обезьяны не укрепила связи с природой. Напротив, раз природа аморальна, то тем больше оснований отмежеваться от нее. Аморализм отныне стали считать проявлением животного начала в человеке.
Теория в сознании ее оппонентов слилась с метафизической надстройкой, против которой, собственно, были направлены критические стрелы, теперь развившие науку.
Но так ли все мрачно на самом деле или гуманитарии просто склонны преувеличивать полноту естественнонаучных знаний, категоричность и непреложность метафизических следствий?
Франциско Гойя. Какие важные персоны! Капричос, 1799 год
«...Аморализм отныне стали считать проявлением животного начала в человеке...»
Опровержение
То, что может быть простительно гуманитариям, непростительно профессиональным естествоиспытателям, нередко, к сожалению, проявляющим излишнюю торопливость в оснащении своих теорий скороспелой метафизикой. Мысль о следовании законам природы может считаться здравой лишь в том случае, если эти законы нам досконально известны; в противном случае она скорее вредна. Не слишком ли торопился Л. Больцман провозгласить эволюционные механизмы, свойственные бактериям, основами социальной этики? Не поспешил ли известный генетик Г. Меллер с пророчеством вырождения человечества от груза мутаций (к 1950 году), поддержкой евгеники и классовой борьбы? И не опрометчиво ли, не найдя морали в природе, впасть в другую крайность и объявить ее исключительной монополией Бога, как это делали сотни «глубоко верующих» ученых?
А. П. Чехов говорил, что ничто не может быть опаснее ученого дурака — кроме, добавим, неуча, толкующего научную теорию на свой лад. Есть ли противопоставление духовной жизни естественным наукам некая неизбежность, вытекающая из их природы, или это результат недопонимания с той и другой стороны?
Как-то в автобусе я завел разговор с католическим священником о том, что богословие сейчас не отрицает эволюционного происхождения человека. «Если вы имеете в виду происхождение человека от шимпанзе,— заметил прелат,— то эта теория давно опровергнута». Ну что туг возразишь: человек действительно не произошел от шимпанзе.
Среди тех, кто открещивался от Дарвина «с его борьбой», очень немногие прочли «Происхождение видов». В этой книге находили множество недостатков, вплоть до отсутствия чувства юмора. Вместе с тем в ней нет недостатка, наиболее губительного для науки,— претензии на истину в последней инстанции.
Из того, что нам не дано распознать истину в последней инстанции, не следует, что мы не можем распознать ложь. Известный специалист в области теории познания К. Поппер советует, выдвинув теорию, дуг же указать возможные пути ее опровержения, ибо научно только то, что может быть опровергнуто. Ч. Дарвин задолго до него следовал этому принципу, предложив тем, кто хотел бы опровергнуть его теорию, по крайней мере два дискуссионных момента: неполноту геологической летописи и альтруизм в природе. Он утверждал, что эволюция непрерывна. Кажущиеся скачки и катастрофы — это следствие пробелов в геологической летописи (а иначе прав Кювье). Он утверждал далее, что альтруизм в природе невозможен, так как альтруист не оставляет потомства и не передает своих качеств по наследству. Прошли десятилетия, прежде чем кто-либо воспользовался этими подсказками.
Развитие теории эволюции после Дарвина было связано главным образом с выяснением природы исходной изменчивости — материала для естественного отбора,— которую Дарвин считал случайной, то есть не поддающейся объяснению. Появившаяся в начале XX века мутационная теория интерпретировала изменения генов как в полном смысле случайные, то есть непредсказуемые. На уровне целого организма мутации могут давать малозаметные отклонения от нормы, тем не менее, если отклонения благоприятны, они будут поддержаны отбором. Далее, в процессе полового размножения происходит перегруппировка генов как источник рекомбинационной изменчивости. Дополненная этими представлениями эволюционная теория стала называться синтетической.