Проводы воинов. Из рукописи «Ветхого завета», иллюстрированной в Париже около 1250 года.
И. Д.: — Сперанский уже в XX веке выявил в архивах и хранилищах Москвы и Петербурга минимум два десятка рукописей, которые можно рассматривать как подделки московского антиквара, в том числе четыре списка «Слова», пять экземпляров «Русской правды», «Поучение Мономаха» и ряд других популярных в XIX веке текстов. Палеографический уровень этих бардинских подделок, по отзыву современных специалистов, невысок, но тем не менее способен был ввести в заблуждение, например, одного из первоиздателей «Слова».
А. Г.: — Можно вспомнить историю с пушкинскими «Песнями западных славян», когда прославленный автор «Хроники времен Карла IX» и «Театра Клары Гасуль», признаваясь в очередной своей литературной мистификации, в конце письма С. А. Соболевскому с истинно французской галантностью писал: «Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался». Да и Макферсону удалось на первых порах ввести своей стилизацией в заблуждение всю просвещенную Европу прежде всего потому, что в своей центонной композиции он использовал первоклассный поэтический материал, по сути — золотой фонд тропов, мотивов и образов всей античной и средневековой поэзии, умело комбинируя разные источники и наведя на свое создание ретушь национально-фольклорной традиции.
Кто поручится, что в ближнем или дальнем окружении Петра или «просвещенной государыни матушки Екатерины» не нашелся ритор, на практике изучивший язык и стиль средневековой русской письменной словесности, не обделенный и вниманием муз, и знанием античных источников, который выполнил тайный приказ: подарить крепнущему национальному самосознанию и стремительно возрастающему международному престижу России национальный эпос, не уступающий по своим достоинствам ни «Песне о Роланде», ни пресловутому «Оссиану». И кроме Ноля Быковского, «парнасских муз правителя», в России XVIII века можно назвать десятки фигур, которые по уровню своей образованности теоретически могли выполнить такую аранжировку некоего подлинного древнерусского текста. В сущности, все атаки А. Мазона на «Слово» мотивированы в конечном счете удивительной «своевременностью» и, после сенсационных «открытий» Макферсона, так сказать, закономерностью его обнаружения. Да и российские скептики всегда имели в виду этот фактор крайней «своевременности» появления на свет «Слова о полку Игореве».
Витраж в часовне кафедрального Кентерберийского собора. Начало XIII века.
Битва. Иллюстрация из средневековой рукописи, хранящейся в Британском музее в Лондоне.
Но я не верю, что содержание и поэтика «Задонщины» могли послужить достаточным исходным материалом для создания текста, в поэтических истоках которого — ключи, бьющие гораздо ближе к подножиям Геликона, Синая и Ронсеваля. Искусственность тезисов и не выдерживающие серьезной критики текстологические построения Мазона, Зимина и других сторонников возведения родословной «Слова» в издании 1800 года (далее в тексте — С1800) к тому или иному списку «Задонщины», так же, как и не менее тенденциозная аргументация их противников, обусловлены ограниченностью их кругозора, замыкающегося только на явлениях древнерусской литературы, и совершенно необъяснимой источниковедческой слепотой по отношению к античной и европейской средневековой литературе.
1185 год, 11—12 мая. Войска Игоря бьются в окружении.
Г. Б.: — Выходит, даже установление ранних параллелей к тексту «Слова» не решает исчерпывающим образом проблемы датировки мусин-пушкинского списка?
А. Г.: — Да, но тем не менее без этого не обойтись. Кроме того, в самом тексте «Слова» обнаруживаются, помимо исторических реалий, весьма значимые датирующие факторы, к числу которых относятся и специфические особенности поэтической техники «Слова», типологически близкой европейской поэзии XI — XIII веков.
Какими путями могло доходить до книжников-литераторов и поэтов домонгольской Руси влияние, например, западноевропейской эпической поэзии? Возможно, через юг Европы, от зоны контактов французской и итальянской эпической традиции, через Далмацию, Сербию, Болгарию, Румынию и Венгрию. Другой путь — даже более вероятный — северный, от Нормандии, от нормандской школы поэтов путем влияния французской христианско-героической рыцарской эпики на германскую и австрийскую поэзию XII века, через области среднего Дуная до западно- русских княжеств. Не случайно в тексте «Слова» сохранился комплекс языковых признаков, связывающих его с западным или северо-западным регионом. Но есть и третий путь - непосредственный, личный контакт.
В средневековье существовала масса национальных терминов для определения профессионального поэта, чаше всего выступавшего и исполнителем своих или чужих произведений, так же, как масса градаций его профессионального статуса — от площадного фигляра и «назойливого», по определению Вальтера фон дер Фогельвейде, «скомороха» до гордого своим происхождением, искусством и талантом, независимого и «высокообразованного» провансальского трубадура-аристократа. Судя по уровню творчества, автор «Слова» — профессиональный поэт высшей категории. Опираясь на результаты анализа, к общепризнанному знанию автором «Слова» какого-то тюркского наречия можно добавить знание греческого и латинского языков и какого-то древневерхненемецкого диалекта. Так что он вполне мог и совершенствовать древнерусскую эпическую традицию, непосредственно участвуя в поэтических соревнованиях, характерных как раз для этой эпохи, с иноземными «песнетворцами». Языковый барьер, по-видимому, смягчался тем обстоятельством, что переходившие от одного двора к другому, из одной страны в третью средневековые поэты-штрикеры вынуждены были быть полиглотами. Немецкий поэт XIV века Волькенштейн утверждал, что владел десятью языками, в том числе русским.
Валентина Дынник в 1941 году как-то ухитрилась под прикрытием ультрапатриотической фразеологии высказать весьма рискованное в те времена суждение: «...Само название «трудная повесть» почти совпадает с названием «chanson de qeste», которое буквально значит «песнь о подвигах» (к тому же и автор «Слова» сам называет свое повествование песнью). Если бы нам понадобилось перевести французский литературный термин «chanson de qeste» на русский язык XII века, то лучшего эквивалента, чем «трудная повесть» или «трудная песнь», пожалуй, не подобрать бы».
В рамках беседы невозможно даже перечислить обширный перечень мотивов и фразеологических параллелей, устанавливающих перспективные связи между «Словом» и французской героической жестой. Нет, не отставали древнерусские витии и песнетворцы от современных им литературных направлений и жанров, да и в знании языков в силу профессиональной необходимости могли бы потягаться с некоторыми нынешними филологами и литераторами.
И. Д.: — Наверное, не последнюю роль в обучении иностранным языкам играли и весьма распространенные, во всяком случае в среде аристократии, межэтнические браки? Должны же были супруги как-то общаться друг с другом и своими свойственниками.
А. Г.: — Кроме того, приобретая жену — половецкую княжну, скандинавскую или английскую принцессу, князь получал ко двору и ее свиту, в которую нередко входил придворный скальд или шпильман. Передавались и усваивались придворные обычаи и поэтический капитал. Наконец, нельзя недооценивать коммуникативной роли купцов, во вьюках которых вместе с тюками византийского шелка или фландрского сукна, вместе с модными женскими украшениями нередко лежали и книги с не менее «модными» для эпохи сочинениями светского и духовного жанров.