Для меня важно определиться с жанром. (От этого зависит, что я сейчас напишу.) Скажем, статьи писать отказываюсь наотрез. Шутка ли, статья о каллиграфии! Когда у Даля про это только- то два слова: «чистописание» да «краснописание». А в самой что ни на есть научной педагогической библиотеке имени Ушинского если и отыщешь в ящичке «Учебники до 1917 года» нужную карточку, то уж непременно с пометкой «УН», что значит — «уникальный экземпляр». А это, в свою очередь, почти всегда означает, что либо его вообще нет, либо общипан: утеряны приложения со шрифтами.
К жанру. Мой коллега, озабоченный той же проблемой, так сказать, в порядке самообороны вывернулся ироничным словом «опусы». Мне тоже не хочется, чтобы мой труд выглядел импозантно. А то ведь отыщется любитель «новых» методик и высечет им детей. Художники (только-только узнала, что им как раз преподают каллиграфию) - разозлятся. Скажут: где наклон? Устав? Такт? Дескать, это самодеятельность! Так что безопаснее всего просто рассказать, как дело было. Может быть, искренность рассказчика искупит все его «грехи»?
Итак, говорить буду все же я. Кому? Вячеславу Михайловичу Букатову. Затем, что ему интересно, ибо он-то и заварил «каллиграфскую» кашу. А еще он думает: вдруг кто прочтет — и тоже «захочет почудить»?
«Левой пяткой...»
Началось с выставки тетрадок по русскому языку.
Конец второго класса. Экспозиция лучших (наичистейших) страниц называлась «Высунув язык», худших (наигрязнейших) — «Левой пяткой». Несмотря на множество прививок и профилактических мер, мое тогдашнее состояние было паническим. Все, чем гордится традиционная школа: один сантиметр слева — два сантиметра справа, ровненько, чистенько, и «травка зеленеет», и «солнышко блестит» — напрочь отсутствовало у нас. Я, конечно, понимала всю эфемерность тамошнего благополучия (оно было тюремным). Но экспозиция впечатляла и звала к борьбе. Бороться я не стала: конец года.
На следующий год вдруг выяснилось, что победитель конкурса «Левой пяткой» Катя (кстати, се тогда наградили, и, по крайней мере, внешне она была довольна не меньше обладательницы лучшей страницы Ксюши) стала находить вкус в том, чтобы здраво располагать материал в поле страницы, аккуратно писать и не унавоживать тетрадь чернилами. Катя, которую умная мама лишила опеки еще в самое трагическое первоклашное время, потихоньку разобралась со своими делами (именно своими — не без слез, конечно) и сделалась ученицей гораздо раньше остальных.
Сейчас я знаю, что всему свое время, если не нарушать естественный ход событий. А то оно может и вовсе не наступить. Те дети, которым учителя или родители задавали жесткие рамки поведения в тетради, еще долго не могли полюбить свои тетрадки. (Этот исполненный глубины абзац я написала давно. Сейчас я бы не решилась затевать разговор о рамках: он философский. Обмолвлюсь только, что в игре жесткие рамки не только уместны, а просто необходимы, тем более, если задаются самими участниками.)
Вот и вся каллиграфия!
В общем, я периодически была взволнована проблемой оформления тетрадей. Как-то, будучи взволнована (и это был четвертый класс), я и услышала от вас, Вячеслав Михайлович, слово «каллиграфия». Помнится, как бы невзначай вы подбросили нам книжки с рукописным текстом, а у Сергея Владимировича Плахотникова (он учит у нас самых маленьких) еще в первом классе родители смастерили полставки. О, подставки!
Ну так вот. Берем подставку, деревянную ручку-макалку, бутылочку с чернилами (справа), промокашку, тряпицу (слева), к подставке резиночкой прикрепляем «особую» каллиграфическую тетрадь (четырехстрочную, вроде нотной) и начинаем красиво писать. «Красиво», это — как? А так, как в трех ваших книжках: «Тереме-теремке» — с образцом славянского письма; «Шторме» — с витиевато написанной «Песней старых мореходов с допотопных пароходов» и в «Мастерс Маноле» — с буквами, напоминающими готические.
Итак, мы располагали тремя образчиками, как мы считали, каллиграфического письма. И стали их осваивать, толком не владея собственным почерком. Вот вам и вся каллиграфия! Ничего за душой не было, в смысле каких-то познаний. О наклоне, нажиме, уставе, темпе я узнала много позже. Легкость в мыслях — необыкновенная, не правда ли?
Зато вход в каллиграфию у нас был таинственныя, с придыханием. Одно слово «каллиграфия», которое тут же было выведено («высунув язык») на титульном листе тетради, чего стоит! За подставками ходили вниз к С. В. — «след в след», на цыпочках. А подставки были чужие, именные. А чернила были вовсе не чернила, а — тушь! Черная тушь на красном паласе — супрематизм!
Время от времени супрематическими становились портфели и стены. Если рожи были просто грязные, то язык окрашивался в черный цвет равномерно. (Как Леша или Катя решает проблему чернил — сквозная тема многих сочинений.) Коллеги деликатно подсказывали мне, где утереться (Золушка!). Причем эта размазня не отмывалась даже мылом! И все знали, что у нас сегодня каллиграфия.
Начали с XIX века. Во первых строках появились загогулины, которыми изобилует «Песня старых мореходов...»
Народ тут же признал в них родные «пилю бревно», «морячок качается» и «с горки на горку». Это была разминка.
Потом мы стали учиться писать заглавные буквы, а поскольку в «Шторме» их было штук шесть-семь, то остальные пришлось выдумывать. Выдумывали на доске мелом, парочку лучших (а уж это на твой вкус!) втискивали в четырехстрочие тетради. Вот они:
На каждую заглавную букву выдумывали старинное имя, в следующей строке — имя какого-нибудь литературного или исторического персонажа (с моей подачи). Ну вот. к примеру:
Кто эти люди? Я пользовалась моментом внимания, чтобы рассказать, показать портреты и так далее. Неоднократно убеждалась: информация, подсунутая как бы между прочим, цепко оседает в детской памяти. (В отличие от урока, который надо на следующий день ответить, а значит, отделаться, отдать.) Мои ребята продолжают удивлять меня репликой: «Ну, как же вы не помните, вы нам в нервом классе рассказывали...».
В каллиграфской тетрадке живут и Людвиг ван Бетховен, и Евгений Онегин, и Жанна д’Арк, и Уильям Шекспир, и Ганс Христиан Андерсен... Тщательно выводя «Натали Гончарова», мои ребята, я надеялась, ощутят прелесть самой Н. Н. н, так сказать, аромат эпохи. Мне казалось, что каллиграфия плюс мои россказни про это выстраивают ту самую чувственную подложку под будущий курс истории, литературы. Собственными руками воссоздается кусочек эпохи, речь, одежда, лица, страны, народы, события.
И наконец, в следующей строке мы (я — на доске) писали целую фразу. Непременно изысканную: «Низкий Вам поклон», «Сделайте милость», «Премного благодарен».
Фразочки эти можно было потом услыхать на перемене:
— Милостивый государь, окажите любезность, если Вас не затруднит, передайте мне блин.
— Ха-ха-ха... (За завтраком.)
Я обнаглела и задала («Ура!!!») «отксеренное» домашнее задание по каллиграфии. Так вот, большинство на следующий же день сообщили мне со сладостнейшей улыбкой, что они — «уже». А урок каллиграфии — через неделю.
Поначалу то ежедневное тягомотное время перед уроками, когда учителя нет или не все пришли и запросто можно начать слоняться, а то и вовсе распоясаться, проводили так: народ обсуждал чью-нибудь каллиграфическую работу.
Высший пилотаж
Строчные буквы мы писали поэлементно. Элементы — ровно те, что давались при обучении письму в нашем первом классе: с обязательными «пол-листиком» и верхним/нижним соединениями. (Мне показалась счастливой мысль вернуть четвероклассников в эту доисторическую эпоху.) Но! С непременными росчерками, завитушками, пересечениями букв.