* * *
Москвы слоёный пережаренный пирог,
Украшенный заката кремом розовым,
Был подан на платформе Лианозово
В набитое отходами нутро
Худой больной собаки-электрички,
И ртами-окнами мгновенно поглощён,
Голодными, им хочется ещё,
По обе стороны жуются симметрично
Квадраты дач и полосы лесов,
Едва прибитые тяжёлыми столбами.
Между холодными и плоскими губами
Застряло времени тугое колесо.
Счётчик
На час делящий киловатт.
Замотана обвислым скотчем
Его большая голова.
Прибитый накрепко к фанерке,
Жужжит протяжно из угла,
Измерив точно свод энергий
На поддержание тепла.
Всегда встревожен чёрный идол,
Глядит зрачками чисел вниз,
Невольно прячемся от вида
Геометрических глазниц.
За миг пред ними пробегает
Рождение и гибель звёзд,
Одна война, за ней – другая,
Столетие, поджавши хвост,
Метаморфоза эмбриона
В горбатый профиль старика.
Светила новые в патроны
Ввинтит, трясясь, его рука.
Будь восхвалён и будь поруган.
Умри, но вновь собой родись.
Нет траекторий, кроме круга.
Блестит, вращаясь, тонкий диск.
* * *
Нас же таких гениальных – пруди пруд,
Нам потому грубят, отовсюду прут.
Жизнь не горька. Жизнь – на любителя. Как грейпфрут.
Нас же таких, у которых глаза горят,
Каждый второй, если поставить в ряд.
Нас ни во что не ставят, нам ерунду говорят.
Мол нас полно, а станешь глядеть в окно –
Темень...
Тени кругом без темы.
Было бы правдой – всё бы светилось. Где мы?
Не отвечало серое полотно.
Привет
«Привет, – говорит бутону бутон, –
Мы оба ещё никто.
Стоим безлицые.
Боюсь не раскрыться
Миру, пусть он жесток,
А ты ведёшь себя, как цветок,
По какому принципу?»
«Привет, – отвечает бутону бутон,
Здесь почва – сплошной бетон.
Вода ржавая.
Давно лежал бы я
Мёртвый, но чудом жив,
Меня за пример держи,
Не раскрывайся, душа моя,
Горе тому итог...»
«Прощай», – говорит цветок.
* * *
В Ботаническом дивно цветёт ирис,
После ливня, как плёнка, блестит трава.
Обещал здесь чаще бывать, но вырос
И уже лет восемь, как не бывал.
Самого себя, хоть с трудом, но вынес,
Вновь цветёшь и пахнешь в саду похвал.
Путь, конечно, сложен, бугрист, извилист...
Но пока не сорван и не завял.
А устанешь – будет тебе привал,
На душе разгонишь гнилую сырость,
Лишь на миг заснёшь – заблестит трава,
А по склонам – синий волшебный ирис.
Как глаза у той, что в тебя влюбилась,
И была права.
Вперёд, назад, обратно
Вперёд, назад, обратноВыпуск 11
Спецпроекты ЛГ / Литературный резерв / Колесо обозрения
Игорь Бондарь-Терещенко
Теги: современная литература
Молодые авторы в поисках жанра
Основная тенденция современной прозы – не выдумывание будущего, а разглядывание прошлого. Или журналистская «лёгкость в голове», или основательная поступь постсоветского киберпанка с готикой включительно.
Судьба резидента-2
Александр Пелевин. Калинова яма. М.: Пятый Рим, 2017
…Все говорят, «Июнь», «Июнь», мол, лучший роман о предвоенных годах, а более убедительного Пелевина при этом отчего-то не замечают. Однофамилец, да. Ничем не хуже, нет. Но «да» и «нет» в литературных играх принято не говорить, поэтому речь не о персоналиях. Уместнее отметить лучшее – исполнение, сюжет, психологизм ситуации. Поскольку роман того же Быкова – о репрессиях в вузах, внутренних органах и толпе у репродуктора с объявлением войны, то есть о хорошо известных событиях из жизни страны, о чём сам автор признаётся, «Дом на набережной» Трифонова упоминая. Тогда как роман Пелевина – как раз о том, что покрыто мраком, окутано кинематографическим флёром и замалчивается до сих пор в силу слабой информированности об этой стороне мирной жизни – и репрессированных студентов, и более чем внутренних органов, и даже радиосообщений по ту сторону границы на замке. Итак, речь о том же предвоенном времени, но более неизвестном, таинственном, романтическом и не затёртом диссидентской литературой, как у Быкова. Молодой корреспондент «Комсомольской правды» оказывается немецким шпионом, совмещающим службу в газете с разведывательными действиями. При этом в обаянии герою отказать нельзя, словно аналогичному персонажу из фильма «Ликвидация», а уж его журналистский жанр сродни писательскому. «Солнце обдало Москву последней порцией жгучей предвечерней жары, полыхнуло над горизонтом красным закатом и исчезло: стало свежо и прохладно. Он вдруг отчётливо представил себе взвод солдат вермахта, идущих колонной по Кропоткинской. Они будут уставшими, с перепачканными сажей лицами, с закатанными рукавами. Здесь уже не будет боёв: канонада будет слышна где-то дальше, за Кремлём, в районе вокзалов». При этом детали быта в романе отображены более чем убедительно – еда-питьё, разговоры-настроения – всё выказывает «энциклопедичность» натуры автора. Ведь книг, рассказывающих о начале войны с необычной для общепринятой библиографии стороны, на самом деле немного. После этого ведь время в литературе, как известно, остановилось. На городской площади всегда стояла тумба, на которой специальный служащий каждый день заменял дату в квадратном окошке. Немцы наступали, эвакуация была положена не всем, но хранитель всегда уезжал первым – своё личное время Красная армия забирала с собой. У Пелевина в романе его пришлось законсервировать на неопределённый период, который, как видим, неплохо сохранился в «Калиновой яме».