Керим целился. Я замер, подняв двухстволку к плечу. Керим оглянулся на меня и показал кивком головы на ближайшую поляну. На ней я ничего не видел. Я с недоумением посмотрел на Керима. Он показал на свою берданку, делая рукой легкий взмах от нее, потом показал на серн, — и повел от них рукой на поляну, как бы приглашая их сюда.
Я догадался: серны после его выстрела должны пробежать этой полянкой. У меня в ружье были заложены пули. Но пулей я мог промахнуться — и я стал торопливо искать в патронташе картечь. Тут я только заметил, что меня трясет, как в лихорадке. Я не мог сразу нащупать нужного мне патрона, не мог сразу вложить его в ствол, уронил на землю… Я виновато оглянулся на Керима, но он, сам охваченный волненьем, не заметил моей растерянности. Он поднимался на колени, ища ногой упора…
Выстрелив, Керим моментально упал на землю и защелкал затвором. Серны бросились вперед. Три из них прыжком пересекли поляну. Они почти моментально мелькнули в моих глазах. Я, привыкший к стрельбе в лет по любой птице, здесь не мог овладеть собой, — и ни одну из них не поймал на ствол. Это разгорячило меня в конец. Ветви деревьев, трава, камни, клочки голубого неба заплясали в глазах. Досада, горчайшая досада знобила меня. Я вскочил, не видя и не слыша Керима…
Новый выстрел прозвучал, не коснувшись моего сознания. С острой завистью и в то же время с радостным облегчением я увидел, как большой темно-желтый самец грохнулся на землю и скользнул боком по полянке. За ним выбежал козленок, растерянно остановился, подняв над травой голову, и беспокойно закричал. Мой выстрел прервал его крик, пороховой дым закрыл его от меня… Я рванулся, было, вперед, но Керим успел ухватить меня за тужурку. Он ждал еще зверей на полянке. Но серны исчезли, лес молчал…
…Лицо Керима, еще не остывшее от волнения, я увидел только через пять минут, когда он начал возиться с сернами, снимая с них шкуры. Выкинув внутренности, Керим сложил в шкуры зверей их мясо. Ношу мне он сделал раза в два меньшую веса моей добычи, сгрузив остальное на себя.
Вернувшись к ручью, мы быстро приготовили шашлык из мяса козленка. Мясо было мягкое, травянистое и сладковатое, — но чувство охотничьей гордости и удовлетворения делало его незабываемо вкусным. В самом деле, мог ли быть невкусным шашлык из серны на высоте свыше трех тысяч метров!..
Глава III
Три табуна диких туров. — Мой промах и угрызения охотничьей совести. — Встреча с «ней». — Юна поет, как флейта. — Снова промах, снова горестные размышления о тщете, человеческих надежд. — Попытка дотронуться до неба. — Как неслышно приходит ночь.
Охота на серн и завтрак сильно задержали нас. Мы шли теперь во всю силу легких. Керим недовольно поглядывал на солнце, боясь опоздать на солонцы. Пот приходилось вытирать через каждые пять минут, — и в эти секунды мы весело улыбались друг другу.
Солнце успело миновать полдень, когда Керим осторожно подвел меня к совершенно белой кварцевой скале, где, по его приметам, туры должны были лакомиться солью. Сам Керим не намеревался стрелять и шел позади меня. Я не догадался снять с плеч шкуру козленка и мешок с провизией, прежде чем взобраться на скалу. Вдруг, справа от меня, из-под каменного обрыва, метрах в пятидесяти выскочил серо-коричневый тур и быстро замелькал предо мной белоснежными подпалинами. Мешок помешал мне точно прицелиться, но я все-таки успел выстрелить, когда он остановился на мгновение перед обрывом. Тур, выкинув вперед ноги, закинув большие черные рога на спину, длинным прыжком ушел из моих глаз. Керим быстрее меня очутился над обрывом, уступами уходящим в широкое горное ущелье. Напрасно искал я глазами зверя по камням. Его нигде не было видно. Я полез было вперед, но Керим, как наседка, жалостно и предостерегающе закричал на меня…
Я вернулся, так как и сам увидел, что рискую сломать шейные позвонки.
Керим, опираясь на палку с железным наконечником, спустился метров на триста вниз, посмотрел по сторонам и вернулся обратно.
— Нет… Тур гулял… здоров… гулял! — объяснил он мне, улыбаясь. Я и сам с горькой досадой почувствовал, что «промазал». Проклятый мешок! Глупая непредусмотрительность! Я старался утешить себя тем, что все равно мясо тура мы не смогли бы унести с гор. Слабое утешение! Большерогий зверь остался на всю жизнь в моих глазах, как укор охотничьей совести и как вечное напоминание всегда быть расчетливо-спокойным…