He пришлось мне носить подарков бию и кадиям[12]), добиваясь наследства, так как все, что оставил мне отец, было уже при мне. Это были сильные руки, высокая грудь да смелый дух.
Так и зажил я таким же нищим, каким был отец. Известно, какова жизнь батрака: обсасывай кости после хозяйской семьи, донашивай вшивые лохмотья, а полоснет кто нагайкой — не огрызайся… Конечно, по моей силе да ловкости, легко справился бы я с любым обидчиком, но знал, что после этого ни один бай не возьмет меня. Подыхай тогда с голоду…
И приходилось затаивать в себе огонь, который после каждой обиды жег мою грудь точно раскаленным железом. Стискивал я тогда свои зубы, уходил далеко в степь, и вдали от людского глаза катался по песку, колотя себя кулаками и воя, как сумасшедший.
«Эх, — думал я, — будь-ка у меня добрый конь — сунься тогда кто меня обидеть! Не был бы я тогда Джанпеиска-нищий, а был бы славным джигитом». — Джанбатыром, ведь, меня после Ак-Юл-дуз прозвали, а по рождении получил я имя Джанпеис.
Так и мучился я несколько лет. Вот исполнилось уже четверть века, а счастье все не наклевывалось. Не раз, уйдя далеко от аула, кричал я в степь — Эй, шайтан[13]), приходи, — возьми мою душу, только дай мне доброго скакуна!.. — Но не приходил за душой моей шайтан и коня не приводил, а даже, наоборот, пакостил мне, где придется. Возьмет, проклятый, да во время борьбы или улака[14]) заставит лопнуть ветхие мои шаровары да осрамит перед всем народом, или еще что-нибудь такое подведет, что заставит «грязи наесться»[15]).
Подумывал я уже совсем в Хиву перекочевать и вступить в одну из разбойничьих шаек, что, как вольный ветер, носятся по хивинским степям, да вышло тут дело, которое перевернуло всю мою жизнь.
Подбегала иногда к нашим табунам вольная кобылка, — такой красоты да резвости, каких ни до нее, ни после нее никто не видывал. Стройная, грудь— как у сокола, спина — как стрела, ноги — точеные, головка — сухая, легкая. Была она белая, как молоко, и шерсть у ней отливала серебром. Ни единого пятнышка не было у ней, только огромные глаза были черны, как уголь.
Самые удалые джигиты на отборных скакунах не раз пробовали гоняться за ней. Да куда тут! Всех оставит, как пеших, — и пропадет неизвестно куда, как падающая звездочка.
Так и прозвал ее народ — Ак-Юлдуз.
Ни с одним табуном она не смешивалась, и ни один жеребец не мог загнать ее в свой косяк. Придет, бывало, попасется в сторонке день-два, — и опять исчезнет на несколько месяцев. Перестали за ней гоняться джигиты — надоело, знать, грязь есть…
Засела у меня в голове эта кобылка накрепко. Или добыть ее — или умереть… И стал я тосковать пуще прежнего— совсем на юродивого стал смахивать.
Раз как-то приехал к моему хозяину гость из соседних аулов и рассказывает, что опять Ак-Юлдуз около их табунов появилась. Прибежала она на этот раз с длинным арканом на шее. Накинуть, видать, накинул какой-нибудь джигит, а удержать силы нехватило. Вырвалась, знать, вольная пташка…
Как ножом меня в сердце кольнуло. «Вот тебе случай — думаю, — поймай»… А как поймаю — не знаю. Хожу, как шальной, еды и сна лишился, работа из рук валится. Хозяин у меня не шибко сердитым был, раньше редко дрался, а тут частенько стала его плетка похаживать по моей спине. А я — как чумной, — и ударов не слышу…
Послал меня хозяин с отарой овец на свежие пастбища, суток на двое ходу от наших аулов. И довелось мне заночевать между барханами невдалеке от Аму-Дарьи. Уложил я отару, поглодал вяленой баранины, да и улегся под барханом. А заснуть не могу, — все Ак-Юлдуз мерещится.
Коротка летняя ночка, — без малого заря с зарей не сходится. К утру уж ночь подходила, и с речной стороны потянуло предутренним холодком. Стал я зябнуть. Известно, какую одежду дают хозяева нашему брату, батраку: старые овчинные штаны, поношенную рубаху, кушак плохонький, полотенце да войлочную шляпенку. Обуви на лето не полагалось — свои подошвы есть. На покрышку и подстилку — вылезшая да изодранная баранья шуба.
Ну вот, лежу я под барханом, с головой шубой укрылся и про Ак-Юлдуз думаю. Овцы лежат, плотно прижавшись друг к другу, чихают от утренней сырости. Все тихо. Только почудился мне легкий конский топот…
Выглянул я тихонько из-под шубы, всматриваюсь в темноту. Осторожным шагом, с настороженными ушами, ежеминутно останавливаясь и прислушиваясь, идет Ак-Юлдуз, и аркан за ней волочится длинный-предлинный. Не видать ей меня за стадом, а мне ее видно, как на ладони.