Завоют киргизы, заскрипят зубами, да делать нечего. Пробовали было мы самовольно погнать новых засельщиков, да и сами не рады были. Живо начальство нагнало казаков. Ну, а казачий постой стоил многого, — чисто бывало после них в аулах, и казачья нагайка проезжалась по киргизу часто даже и не в наказание, а просто потому, что рука у казака размахнулась. Зашумела степь, как растревоженный улей, а баи лисами забегали от нас к начальству — нас раззадоривают, а начальству, с которым быстро сдружились баи, в ухо на нас нашептывают. Сильные баи от нашествия русских не только ничего не теряли, но многие даже выигрывали. То скотину русским с барышом продадут, то у захудалого русского сбрую или еще какое добро по дешевке купят. Известно, — деньги везде себе поживу найдут.
И вот как снюхались наши баи с русскими, так и поняли, что подошло им удобное время от меня отделаться и с лихвой отомстить за все принесенные им неприятности.
Сгорит у переселенца гумно, или ночью скот угонят, или посевы потравят, — а это все частенько таки случалось, — сейчас шепчут мои враги царскому начальству: «Все это Джанбатыркины да его разбойной голытьбы дела!» Где нужно, и свидетелей подкупят. Туго пришлось мне, да выручала беднота, которая стояла за меня горой: всегда заранее предупредят.
Наконец столько накопилось за мной и настоящих и выдуманных грехов, что взялось за меня начальство вплотную. А баи вперед забегают, да дорожку перед ним разметают.
Раз, когда заехал я в знакомый аул, мигнул мне оборванный пастушонок, а, когда я распрощался и уехал в степь, подскакал ко мне джигит и скороговоркой бросил: «Уезжай, Джанбатыр, как можно дальше! Ночью окружат нас казачьи отряды, в кольцо тебя возмут, — и Ак-Юлдуз не выручит, пулей достанут. Торопись, Джанбатыр!» Сказал, повернул коня, — и только пыль за ним завихрилась…
В ту же ночь ушел я от того аула ни много, ни мало как верст на полтораста— досталось Ак-Юлдуз порядком. А через неделю мы с ней переезжали уже бухарскую границу.
В бухарском эмирстве я задержался недолго, — дружил эмир с царскими властями. Пришлось перебраться к туркменам. Народ они гостеприимный, и такому джигиту, каким был я, всегда было готово угощение. Но не по сердцу было мне питаться чужим хлебом, вот и нанялся я в почтари и стал возить пакеты между Каршами и Керками. От этого заработка, правда, не разживешься, но на корм себе и коню хватало, а прежняя жизнь выучила довольствоваться немногим.
Но и здесь жизнь шла также, как и у нас: бедняку жилось не легче, а баи так же катались, как сыр в масле, да выжимали сок из тех, кто послабее.
Завел я и здесь дружбу с бедняками и принялся за прежние разговоры.
Вернулся я раз из Каршей, сдал пакеты, отпустил подпругу у седла и, поставив Ак-Юлдуз на выстойку, принялся за вкусный пилав. Вдруг поманил меня пальцем служащий столовой. Отошли мы на задний двор, — он и шепчет торопливо: «Веди свою лошадь будто на водопой, а тайком выбирайся из Керков. Сегодня на базаре говорили, что неладные про тебя слухи пришли. Хочет наш бек выдать тебя царскому начальству. Что ты там зарезал, что ли, кого?» — Нет, — говорю, — никого не зарезал. — «Ну, — говорит, — это дело твое… Только не мешкай, коли головой дорожишь!»
Вернулся я в столовую, покурил, встал, потянулся.
— Эй, хозяин! — кричу послышнее, — побереги мои куржумы да гляди покрепче, — большие в них деньги хранятся.
«А ты куда?» — спрашивает хозяин.
— Коня вымою, — видишь, сколько поту налипло, — ответил я и неспешно повел Ак-Юлдуз к Аму-Дарье.
Прошел я, не торопясь, по берегу, поболтал с паромщиками, послушал новости и выбрался в кишлак, тянувшийся вдоль Аму-Дарьи.
Там попоил я коня, сел и ходкой рысью пошел между садами забирать в сторону афганской границы.
После коротких сумерек опустилась ночь. Я уже считал себя спасенным, да и убрался бы благополучно, кабы не пожалел мою Ак-Юлдуз. Сто шестьдесят верст прошла она в эти сутки, да еще сорок верст считали от Керков до афганской грани.
Отъехав верст двадцать, решил я на часок дать коню передышку. Отпустив подпруги, привалился около стены заброшенной туркменской усадьбы, да сам не знаю, как и задремал. Только слышу, — встрепенулась Ак-Юлдуз, ходившая на воле, и бежит ко мне. А я знал, что никогда попусту конь мой не тревожится. Быстро подтянувши на всякий случай подпруги, прислушиваюсь. Дорога из города шла по прибрежным пескам, но невдалеке от моего привала делала поворот на каменное взгорье.