Раз как-то приехал к моему хозяину гость из соседних аулов и рассказывает, что опять Ак-Юлдуз около их табунов появилась. Прибежала она на этот раз с длинным арканом на шее. Накинуть, видать, накинул какой-нибудь джигит, а удержать силы нехватило. Вырвалась, знать, вольная пташка…
Как ножом меня в сердце кольнуло. «Вот тебе случай — думаю, — поймай»… А как поймаю — не знаю. Хожу, как шальной, еды и сна лишился, работа из рук валится. Хозяин у меня не шибко сердитым был, раньше редко дрался, а тут частенько стала его плетка похаживать по моей спине. А я — как чумной, — и ударов не слышу…
Послал меня хозяин с отарой овец на свежие пастбища, суток на двое ходу от наших аулов. И довелось мне заночевать между барханами невдалеке от Аму-Дарьи. Уложил я отару, поглодал вяленой баранины, да и улегся под барханом. А заснуть не могу, — все Ак-Юлдуз мерещится.
Коротка летняя ночка, — без малого заря с зарей не сходится. К утру уж ночь подходила, и с речной стороны потянуло предутренним холодком. Стал я зябнуть. Известно, какую одежду дают хозяева нашему брату, батраку: старые овчинные штаны, поношенную рубаху, кушак плохонький, полотенце да войлочную шляпенку. Обуви на лето не полагалось — свои подошвы есть. На покрышку и подстилку — вылезшая да изодранная баранья шуба.
Ну вот, лежу я под барханом, с головой шубой укрылся и про Ак-Юлдуз думаю. Овцы лежат, плотно прижавшись друг к другу, чихают от утренней сырости. Все тихо. Только почудился мне легкий конский топот…
Выглянул я тихонько из-под шубы, всматриваюсь в темноту. Осторожным шагом, с настороженными ушами, ежеминутно останавливаясь и прислушиваясь, идет Ак-Юлдуз, и аркан за ней волочится длинный-предлинный. Не видать ей меня за стадом, а мне ее видно, как на ладони.
Оглянулась она не один раз, пофыркала и стала пастись. Поняла, видно, хитрая голова, что раз лошадей при отаре нет, — значит и погони опасаться нечего.
Как змея, вынырнул я из-под шубы и пополз вокруг скученной отары…
Кобылка, видимо, успокоилась и паслась вольно, жадно хватая реденькую бархатную травку. Наголодалась, видно, сердечная.
Странным казалось мне, что не услыхала она меня — ведь сердце билось такими ударами, что, казалось, на много верст слышно было.
Не помню уж как — дополз я до конца волосяного аркана. Но как завладеть ею? Ведь пешему ее сдержать — и думать нечего. Одно оставалось: пусть потаскает она меня подольше по степи, — авось заморится… Стал я завязывать аркан за кушак, в несколько раз меня обвивавший. Нехитрая, кажется, вещь, — узел завязать, да пальцы у меня не слушаются, и самого бьет лихорадка. Завязал я. Лежу, держусь руками за аркан и думаю: «На верную смерть, Джанпеис, идешь! Затаскает она тебя по степи до смерти, издерет твое тело по камням да зарослям». Но как вспомнил свою жизнь батрака горемычного, — так и раздумье все, как рукой, сняло.
Только, хоть и был я как во сне, но догадался, что, если сорвется она с места сразу, то сломает мне спинной хребет. Значит, на первое всемя вся надежда — на руки. И еще крепче впились мои пальцы в волосяной аркан.
Но лежи, не лежи, а решаться надо. Поднял я голову и легонько засвистал.
Точно подбросило мою кобылку! Подпрыгнула она так, что все четыре ноги отделились от земли. Повернулась на прыжке в мою сторону и косит огненным глазом. Видно, не разглядела меня за овцами Ак-Юлдуз, но все же, почуяв недоброе, тронулась легкой рысцой в сторону Аму-Дарьи.
Почувствовав тяжесть на аркане, оглянулась еще раз на ходу — и сразу меня кинуло вперед, а руки опалило, как огнем.
Первое время я и не помню, что со мной было, но скоро резкая боль в плечах и пояснице прибавилась к боли обожженных ладоней и заставила меня опомниться.
Быстро мчалась Ак-Юлдуз, но все же куда тише того бешеного маха, которым обычно удалялась от погони. Видно, петля, давившая ей шею, делала свое дело. Лежи аркан ближе к глотке, лошадь давно задохлась бы, но, конечно, и в нижней части шеи он все же сильно стеснял ее дыхание.
Попадавшимися по пути саксаулами были изранены мои плечи и бока, поясницу под кушаком ломило нестерпимо, но ни на один миг не подумал я распустить аркан. Игра шла на мою жизнь.
При первых лучах солнца заблестели невдалеке воды Аму-Дарьи. Ак-Юлдуз стала заметно ослабевать. Жилы на взмыленной ее шее резко вздулись, свистящее дыхание становилось все более затрудненным, ход заметно замедлялся, скачки стали неровные и, наконец, споткнувшись о саксауловый корень, перешла она на рысь.
Река была все ближе и ближе. Ак-Юлдуз совсем выбилась из сил, шла уже заплетающимся шагом и часто спотыкалась. Но стоит ей напиться — и она опять окрепнет. А у меня уже последние силы подходили к концу.
Но «абиирлё джигиткё ажанды куян жолугар!»[16]).
Продираясь сквозь саксауловые заросли, Ак-Юлдуз вдруг зашаталась и грохнулась наземь.
Собрав последние силы, как тигр прыгнул я к ближайшему корню, выдернул из-за кушака аркан и захлестнул конец его за крепкий саксаульник. — Моя, моя! — кричал я, как безумный, и окровавленными пальцами затягивал крепкий узел. Едва успев сделать это, свалился я без памяти…
Был полдень, когда я очнулся, и солнце палило невыносимо. Ак-Юлдуз стояла, опустив голову, и смотрела на меня умными, тоскующими глазами.
Только теперь почувствовал я жажду. Хромая и шатаясь, кое-как добрался я до Аму-Дарьи, напился и обмыл бесчисленные раны и царапины. В теле сидело немало заноз от встречавшихся по пути колючек, и вода сильно облегчила меня.
Отдохнув и набравшись сил, я нарезал ножом небольшой снопик зеленого, вкусного камыша и, набрав полную шапку воды, вернулся к пленнице. При моем приближении она забилась было на аркане, но, почувствовав свое бессилие, смирилась и перестала рваться. Чуть передвигая ноги, стал я подходить к ней, держа в руках камыш и шляпу с водой и замирая без движения, как только она начинала сильнее беспокоиться.
Подпустив меня шагов на двадцать, Ак-Юлдуз опять стала отчаянно рваться. Тогда я положил камыш на землю, шапку подпер несколькими камышинками и тихо отступил назад.
Сильно, видно, наголодалась Ак-Юлдуз, потому что шаг за шагом стала осторожно подвигаться к оставленному мной корму. Ослаблявшийся аркан я осторожно выбирал к себе, и скоро Ак-Юлдуз была близко от приготовленного угощения.
Подойдя поближе, она, храпя, вытянула шею и потянула к себе несколько камышинок. Потом вдруг остановилась и потянула в себя ноздрями. Пугливо косясь на шапку, стала нерешительно обнюхивать ее, почуяла воду, — и жажда пересилила страх. Жадно выпила воду и старательно облизала шапку, с которой, видно, жалела расстаться.
Много раз ходил я за камышом и водой, и с каждым разом Ак-Юлдуз становилась все доверчивее.
Тем временем я обдумывал, что мне делать дальше.
«Надо ее скрыть, — решил я. — Узнают про нее баи, — не оставят ее в моих руках. Ведь такого коня и в эмировских конюшнях не увидишь! Отнимут без разговоров, — и никакого суда на них бедняку не найти. А верхом на ней мне никакой враг не страшен».
И вот, изловчился я и, распустив длинный кушак, осторожно привязал кобылку за шею к саксауловому корню, перевязал аркан к другому саксаулу и, подманивая камышом, потихоньку перевел ее глубже в заросль. Перевязывая несколько раз аркан и кушак, мне удалось завести Ак-Юлдуз в средину саксауловой чащи, где ее никак не мог увидать чужой глаз.