Я думал, что он презирает мое желанье итти за птицей, когда можно охотиться на зверя. Оказалось совсем не то. Старик тушин перевел мне слова Керима:
— Индейка хитрей чорта. Она — неглупый медведь. Убить ее труднее, чем марала. Завтра увидишь.
За всю жизнь сам Керим убил всего двух индеек, и ни разу ему еще не удавалось убить самца.
Ночью я долго не мог уснуть. Старик тушин рассказал мне много любопытного: о зверях Кавказа, о птицах, о дедушке Керима — Мустафе, легендарном охотнике Сарыбашского ущелья. Мустафа никогда еще не возвращался из гор без зверя. Медведей он приносил по заказу, — любого возраста и пола. Тушин, будучи мальчишкой, видел сам, как Мустафа прыгал по скалам с уступа на уступ вслед за подбитым туром. Однажды Мустафа просидел три дня на дереве, хоронясь от раненой медведицы, сломавшей у него ружье.
Когда рассказчик-старик задремал, я вышел из палатки, сел на камень и слушал ночь. Далеко внизу, как смутный шум уходящего поезда, бежал по камням ручей. Из лесу доносилось приглушенное верещанье одинокого козодоя. Изредка на селе лаяли собаки. Больше никаких звуков сюда не доносилось. Этого было слишком мало для огромного и величавого шатра из темного неба, усыпанного жирными кавказскими звездами, снизу обнесенного широчайшим горным кремлем исполинских темных громад. Охваченный, притиснутый этой дикой и широкой тишиной, я просидел незаметно далеко за полночь и только на заре задремал, завернувшись в мохнатую бурку.
Глава II
Снова в пути. — С горы на собственных салазках. — Встреча с козлом. — У горного ручья, среди цветов и трав. — В засаде на серн. — Шашлык на высоте трех тысяч метров.
Тушины еще не выгоняли стад из кошар, а мы с Керимом уже тронулись в путь. Спящая баранта не подняла мохнатых голов, и даже собаки не шевельнулись, — так тихо отошли мы от стана. Ночь уже уходила с гор, воздух становился прозрачным. Но солнце еще не показывалось. У тушин Керим взял веревку и палку с железным острым наконечником.
С полчаса мы шли опять той же, что и вчера, тропинкой. Затем круто повернули в гору, скоро взобрались на нее — и сразу вошли в лес, густо бежавший по ее восточному склону.
В лесу, где было сумрачней и глуше, нас встретил совсем иной мир. Земля дышала испарениями, ноги путались в травах, поразивших меня неуемной пышностью. Папоротник и луговой камыш били нас по лицу. Керим ловко пробирался среди них, работая руками, как пловец. На крутом склоне, с улыбкой оглянувшись на меня и придерживаясь за кусты, покатился вниз на собственных салазках.
Я во всем следовал его примеру, что не замедлило сказаться на крепости моих брюк. Но вот мы вышли на отлогий склон и с облегчением прекратили масленичное удовольствие. Здесь Керим пошел медленнее, настороженней. Весь подобрался, то и дело посматривал на землю, иногда ощупывая ее руками.
Серьезным кивком показывал мне на следы животных по сыроватому грунту. Остановился у разворошенного муравейника и, толкнув его ногой, сказал:
— Медведь кушай…
Очарование лесной глуши невольно охватило меня. Керим несколько раз опускался на четвереньки, давая знак к этому и мне, очень осторожно пробирался к скалам, окружавшим горные долины, длинными желобами спадавшие с гор, поднимал голову и долго осматривался по сторонам…
Становилось светлее. На одной из прогалин я увидел солнце, отраженное на далекой горной вершине. В долине серым мокрым полотнищем лежал ночной туман…
Мне давно хотелось курить, но Керим нигде не задерживался. Не остановился он и тогда, когда внизу, недалеко от нас, рванул воздух звериный рев. Широкий, дикий, отчаянный, слоено мощная, гигантская глотка раздирала медную трубу.
«Барс», — подумал я без особого восхищения, и легкий холодок пробежал по спине. Керим резко повернулся на рев и быстро, не оглядываясь, пошел вперед. Я двинулся за ним, на ходу меняя картечь правого ствола на пули. Пальцы дрожали. Керим обернулся на щелканье затвора и остановился, с улыбкой поглядывая на меня.
— Барс? — спросил я шопотом.
Керим ласково блеснул глазами и закрутил головой.
— Нет… Козел… Козел…
Я не верил.
— Корхулу нох…[4]) Козел… Козел, — шопотом посмеивался Керим. И еще осторожнее стал вглядываться в заросли.
Я напряженно следил за Керимом, не пытаясь раньше его увидеть зверя. Вдруг сердце мое замерло — Керим, вскинул берданку, целится. Впереди я ничего не вижу, кроме резных лопастей папоротника на полянке. Но лицо Керима охвачено серьезной страстью, глаза горят… Для меня уж нет сомненья, что зверь где-то здесь, близко… Вот он!.. В конце полянки мелькают рыже-желтое и белее пятна — и мгновенно исчезают…
Керим с поразительной быстротой, легко и бесшумно бежит через полянку. Наклонившись, обшаривает кусты взглядом — и снова скользит вперед. Я с ним… Вот Керим опять вскинул берданку и целится… немного нагибается… ведет вправо стволом… стреляет…
Я держу ружье на прицеле, ищу зверя глазами, но ничего не вижу. Керим бежит вперед еще быстрее, но уже без предосторожностей и, остановившись на полянке, взволнованно осматривает землю, раздвигая берданкой пустые травы. Показывает молча на след козла. Но зверя нет… Следы скачками уходят дальше…
Керим тщательно рассматривает землю, траву — крови тоже нет. Я закуриваю. Керим качает головой, на минуту горькая озабоченность тенью мелькает по его лицу, — но круглые глаза весело блестят. Он быстро яснеет и, широко осклабясь, начинает смеяться над собой:
— Керим джигит, козел джигит! Керим пешкеш козел иок, козел пешкеш Керим да иок! Улан якши Керим, козел чох якши улан! Ай-бай![5])
Раза два бодрым встряхиванием головы лезгин на ходу отгоняет от себя легкое огорченье от промаха.
Лес начинает редеть. В просветах ясно обозначились окрестности. Впереди лежат уже совсем голые горные пласты. Растительности на них никакой не видать, а только внизу пятнами зеленеют пастбища и отдельные деревья. Местность становится суровей, строже. Но горы так живописно и широко смотрят в небо, что ничего, кроме радостного ощущения величавой новизны, от их вида не испытываешь.
Сумерки утра исчезли даже в лесу. Землю жадно охватил жаркий, широкий, солнечный день. От быстрой ходьбы начинает мучить жажда. Керим несколько раз вытирает пот с лица и тоже, повидимому, хочет пить. Мы выходим к горному ручью, едва заметно бегущему среди трав. Было начало августа, и я, бродя все лето по Алазанской долине, томившейся от невыносимой жары, был приятно поражен буйным ростом трав вокруг ручья. Покойно и весело цвели повсюду цветы — синие, голубые, желтые. Летали бабочки — большие бантовидные махаоны самой различной окраски. Желтые крапивницы беззаботно облепили наши шапки, брошенные в траву, с наивной доверчивостью садились на наши спины и головы. Прыгала светло-коричневая крошечная птичка-крапивник. Темно-серый конек посвистывал рядом. По деревьям суетливо ползали и тонко чивикали сизые поползни и невидимая пищуха. И вдруг, покрывая эти звуки, с горы донесся свист — протяжный, жалобно-нежный, ясно не птичий.
— Ай, шорт! — прошептал Керим, схватил порывисто берданку и стал вглядываться вперед.
— Кто это? Соя? — спросил я, заинтересованный волнением лезгина.
— Нет!..
Керим сделал рукой рожки над головой, выпятил картинно губы и смешно выпучил глаза.
Я понял его выразительную мимику: впереди нас ходит стадо животных, — серн или туров — я не мог догадаться, не зная их свиста. Козлы, — я это знал, — стадами ходят очень редко и не свистят.
Мы стали тихо взбираться вверх, немного правее того места, откуда доносился свист. Впереди скоро обозначилась лощина, закрытая небольшим возвышением и деревьями. Мы долго стояли перед ней, слушая и приглядываясь. Наконец, совсем близко раздалось то же нежное, грустное посвистывание. Керим опустился на землю и ящерицей двинулся вперед. Я пополз за ним, и тут же зашумел, сломив ногой сухую ветку. Охотник тревожно и озабоченно махнул на меня рукой, давая знак остаться на месте.
5
Керим — ловкач, козел — ловкач! Керим подарка не дал козлу, от козла нет подарка Кериму! Молодец Керим, козел больше молодец!