Чему она радуется? Ведь завтра у нее не будет второго ребенка!
И у меня завтра не будет второго ребенка. И ко мне не придут. Хоть бы мать эти два дня без «скорой» выдержала! Только и запомнились преданно-беспомощные глаза ее:
— Если бы я могла тебе помочь!
— Лежи уж! Если бы ты могла мне помочь, мне бы сам черт не страшен был.
О, господи! Если бы сейчас — ты! Выскочить в коридор, наткнуться на твои глаза, чтоб в них упрек, чтоб в них — приказ. И тогда — пальто в охапку и домой, домой к моей девочке, которую можно будет ждать…
Чуда не будет! Ты и не знаешь…
Трезво и спокойно фиксируя свои возможности, откладываем на счетах судьбы мамкину пенсию, смехотворные Санькины алименты, весьма сомнительный вариант — подработать, регулярное явление «неотложек» в нашей жизни и строгие Санькины глаза. Больше нечего.
Чуда не будет! Будет утро. У закрытой двери в операционную соберется очередь. Что-то жалкое в улыбках. Храбримся! Тут, говорят, применяется новейшее достижение науки, операцию ведет вакуумный автомат. «Адская машина», «пылесос» — так метко его окрестили применяющие. Главное — скорость.
Вся процедура занимает 2–3 минуты.
«Пылесос», «пылесос», зачем ты так страшно называешься?
Еще можно одеться и уйти, еще есть возможность…
Виском к стене — охлади мозги! Из операционной раздался странный гул. «Пылесос» заработал. Один, два, три… сто пятьдесят — остановка. Одного уже нет.
Следующий!
Конвейер в действии. Побледневшие и усиленно улыбающиеся, они выскакивают одна за другой и неестественными шагами добираются до своих равнодушных коек. Освободились!
Путь к месту действия отмечен кровью. Теперь уже далеко последующая смотрю на эту густую, кажется, еще шевелящуюся кровь на полу, на больничных тапочках, на ступеньках кресла… И вот — эта посудина, не убираемая после каждой, некогда! А может, специально, смотри! Вот они, едва начавшие жить зародыши человечков, месиво человеческих детенышей.
Сейчас здесь будет и мой…
— Ощущаете ли вы свою беременность?
— Сегодня ей ровно восемь недель (день рождения).
— Почему не хотите рожать? — Я бы родила…
— Так что же, может, пойдете? (Может, и впрямь еще можно?)
— Нет, доктор, нельзя. Я не вытяну еще одного на свою зарплату.
— А муж?
— Нет у меня мужа.
— Простите, пожалуйста…
Вот и все вопросы отметены. Сосредоточенная подготовка, а врач моложе пациентки! Только, почему «простите»? Ты же не виновата, что твои руки будут сейчас убивать. Выбор наш. Твое дело сделать это так, чтобы принести как можно меньше вреда женскому организму.
— Потерпите, будет немножечко больно!
Меня бы назвали в больнице позднородящей. Появился такой термин сейчас — те, кому за тридцать, ринулись в бой. А мне просто будет немножечко больно.
Так — рывок, нажим на живот, туже, туже — тупая тянущая боль.
Прощай, моя девочка! Раз, два, три… шестьдесят восемь… сто пятьдесят. Все! Нет, снова: один, два, три… тридцать шесть… Холодно. Руки принимают стылость кресла, не дышится, не стонется. Под аккомпанемент противного жужжания уходит одна жизнь, за ней тянется другая.
— Не закрывайте глаза! Восемьдесят пять, восемьдесят шесть… Стоп. Все!
— Дойдете сами?
Хватит ли сил сказать: «Дойду, что мне сделается!»
Резко: «Взгляните мне в глаза!»
Летящие молнии воды, толчок сердца — пошло!
— Доведите ее. Быстрее! Следующая!
Койка. Злополучная простыня, прикрывшая чужую кровь, принимай меня, теперь уже пустую. Взрыва не будет. Заплачено!
Пусто. Знаешь, это быстро проходит. Двадцать-тридцать минут слабости и возвращается тепло. Вокруг такие же посиневшие губы, вогнутые лица. Еще немного, и мы потянемся к остывающим тарелкам с мутноватым больничным супом.
И появится голод, протолкнувший противный комок токсикоза теперь уже окончательно в ту пустоту, которая внутри. (Ощущаете ли вы свою беременность?) Что вы ощущаете сейчас? Неужели только голод?
Вспомни…
Он сидел на старом табурете напротив Людмилы Ивановны и, не отрываясь, смотрел на нее через стол. Ласковые мысли складывались в цепочки непроизнесенных слов…