Белой масти вожак падал в грязь — полумёртвым,
Когда сотый солдат встал под град пулемётный.
Эта дерзкая прыть! Эта славная рать! —
Шла на верную смерть, чтоб не смел умирать
Тонкий лучик воскресших надежд.
Пулю выплюнул ствол. На второй раз — осечка…
Вспыхнул огненный столб сатанинскою свечкой.
На скуластом лице — опалённом, небритом —
Стёпин ужас застыл — вмиг растерзанный ритм
И песни,
и боя,
и сердца.
Что за сила влечёт так стремительно в гору?
Расскажи про меня непременно Егору.
Миг немого кино — боли наперекор…
Там, на фланге, на правом,
расстрелян в упор
двадцать пятый,
без промаха,
год!
Ночью поле сполна звёзды светом украсят,
И его не украсть, и его не погасят
Ветры Чёрной волны и кровавый надой…
Там, в высокой траве,
в полный рост,
молодой,
Вечным сном спит страны рядовой.
Мёртвый лес
Старый каменный скит, повидавший немало,
Колокольная дрожь третий день донимала.
Злой огонь танцевал вкруг болотных трясин,
Превращая в скелет крону диких осин, —
Всё, что видеть живым не дано.
По воронкам от бомб ходят в гости пожары.
Негде ворону сесть… да не нужно, пожалуй.
В пекле крылья обжечь погоди, не резон…
Волком вновь на восход воет весь горизонт,
Дальних гаубиц нянчится лай.
Эхо вымерло здесь, в золотом захолустье.
Нет мрачнее тревог, нет печальнее грусти.
Так истерзанно — зол сосен, при смерти, взор!
Крови горный поток смоет пепел — позор
И раскрасит небес купола.
Слышишь: сердце Земли лихорадочно бьётся.
Пьёт оранжевый Зверь тишину — не напьётся,
Не напьётся лесов горько-вяжущий дым,
Что в тепле очага навевает родным —
Чувством древней высокой любви.
Не сживётся с душой нашей вера иная.
Часто там, у костра, предков вслух поминая,
Мы взываем к любви…жарко спорим о ней,
Запрокинув свой взгляд, ищем клин журавлей,
Дарим губ преждевременный всхлип…
Окаянные дни…оголённые корни…
Вдруг голодный огонь стал немного покорней.
Но, как вьюга войны стелет чёрный свой вьюн?!
Каждый третий листок — холост, попросту юн.
В каждом пятом — надежда и свет…
Помнит летний наш лес бисер слёз на осоке,
Купол неба в ночи многозвёздный, высокий…
Но подкралась беда, к кронам чувственных лип
Страха жуткий полип, как пиявка, прилип,
С толку сбил наготу тишины.
Пусть дождётся Земля всеспасенья дождинок:
Вступит каждая пядь за росток в поединок.
Сквозь смертельный металл, сквозь багряный сквозняк
Нежным светом прольёт молодой березняк,
Ахнет хором неслыханным лес.
Есть ли право на жизнь? — Спросим мы канонаду,
Каждый дом, каждый дол и, в себе, кого надо.
Спросим добрую ложь, что правдива на зло…
Старый клён во дворе и — кому повезло
За закатом увидеть восход.
Спросим ярость штыка, вой голодной метели,
Копоть сбитых сапог, красный кашель шрапнели…
Есть ли право на жизнь? — Спросим трусость и риск,
А ещё тишину, тонкий вереска лист…
Есть ли право на жизнь?!
Госпиталь
Грязно-белая дверь. Холод розовых стен
Ощутимый нутром человеческий тлен.
Сколько суток прошло? Память ищет покоя.
— Кто ты, в шапочке гость? Что со мною такое?..
Это ты, моя милая мама…
— Нет! — Конечно, не мать. Поиск мой безотраден.
Стук в больной голове, словно тысячи градин
Бьются в окна — виски и накатами — в тыл…
— Мама, холодно как! Ты прости, — я простыл
От молчания собственных чувств.
Мир заполнил туман и я в нём, как в реке.
Голос гостя зовёт, где-то там, вдалеке,
Где спасительный свет и тревогам отток…
И врачует по мне заколдованный ток
Под шипящей дугой тишины.
Вот окопы и танк… Белый крест на броне.
Но бежит холодок равнодушья по мне.
Вовсе в сердце не страх, просто набожно-тихо…
И ликует душа как-то радужно-дико,
Торжествуя во мне, без меня.