Попутно он обнаружил, что на Змейке живут одновременно разные времена года, различные погоды обитают. У подножия стоял преждевременный ноябрь. Черные полуоблетевшие деревья блуждали в туманце. Несло сырым гниющим листом, болотом, терпкой корой. Зато повыше, на южном склоне, царил пылкий сентябрь, обжигали зренье кусты шиповника, забрызганные спелой ягодной кровью, трепетал алый барбарис, боярышник развесил запекшиеся плоды, но главенствовал в стане ягод, конечно, сочный праздничный кизил. И все это роскошное население лесное тянулось к Председателю, щедро и ненавязчиво предлагая сияющие дары, которые тот с благодарностью принял. Дружественные первожители горы признали Посланника. Впрочем, население здешнее было принципиально добродушным и признавало Посланниками всех пришельцев: людей, зверей, птиц, насекомых.
На вершине горы было голо, каменно, жгуче: климат близкий к космическому. Время — вечность. Здесь-то Председатель и наткнулся вскоре на костерок и компанию вокруг него — ягодников, бродяг ли охотников.
Тем временем солнце кануло в фиолетовый туман у дальнего края земли. Упали электрически-синие сумерки. Первый день пребывания Председателя на Северном Кавказе закончился.
Компания у костра вела себя в духе Хартии: на Председателя было обращено ровно столько внимания, сколько надо, чтобы потесниться, освобождая место у костра.
Председатель шепотом, чтобы не нарушать живой оранжевой тишины, поздоровался. Самый старший костровик сдержанно-приветливо кивнул в ответ. Самый младший протянул закопченную латунную кружку, полную черного душистого отвара травно-ягодного чая. Нашелся и удивительно вкусный ржаной сухарик с прилипшими к нему крошками махорки. «Так вот какой он, железный хлеб!» — понял Председатель, принимая угощение. «Сколь Народ щедрее любой личной щедрости», — устыдился он, вспомнив о подкинутой давеча цыганчонку корке.
Костер пылал. Потрескивал в огне хворост. Взлетали в черный космос багровые, желтые, синие искры, мешаясь с громоздко пылающим Млечным путем. Жутко — над самой головой, грозя запалить волосы, нависли огненными вихрями созвездия союзных миров. Неспешно текла беседа костровиков на тарабарском каком-то невнятном наречии, впрочем, малословная, с безднами опущенного, заглазно известного говорящим смысла. Лишь некоторые узловые слова пробивались искрами от костра всеобщего разговора. Казалось, речь идет о чем-то насущном — то ли о погоде последних шатких тысячелетий, то ли о видах на урожай звезд и младенцев будущего мира.
Постепенно костерщики угомонились, прилегли кто как у огня, задремали, засопели, и Председатель остался наедине с полыхающим небом, по которому скользили ночные драконы — то ли душ беспокойных, то ли полупрозрачных облаков. Вот и костер прогорел почти. И хвороста не было уже под рукой, чтобы подбросить в пищу пламени.
И так хорошо, спокойно и чисто было здесь, у огня, между небом и землей, среди спящих родных чужаков, что он стал потихоньку доставать из своей наволочки горсти драгоценных записей и подбрасывать их в душу костерка, чтобы она не погасла пока что. Вот ведь у записей было еще одно замечательное свойство — они могли гореть.
Что же касается Истины, отразившейся краешком своим на бумажках, то она ведь не горит и вообще неуничтожима. Ведь то, что сгорело с бумагой, можно прочесть по звездам и снова когда-нибудь нанести на пергамент или магнитную ленту, переведя космическую речь на язык ликбеза, доступный, кажется, всякому, но внятный ли?..
Когда Председатель проснулся, никого у костровища уже не было. Собеседники ночные деликатно бесшумно ушли. Наволочка под головой Председателя в который раз уже похудела, только и оставалось в ней, что увесистый «гроссбух», конторская книга с отрывками из Всеобщей Книги Земли: рвать «гроссбух» на топливо было бы слишком шумно. Теперь он мог продолжать свой путь в Железноводск налегке и с легким сердцем. Тем более что знал уже наверное: в лесах и на вершинах гор живет неизвестный народ, безобидный для путников.
В Железноводске Председатель должен был найти дачу, где обитали две сестры той третьей, которая и направила его сюда. Они разговорились как-то в бакинском госпитале, где Председатель умирал от истощения среди умиравших от сыпняка. Та сестра, которой он запомнил одни очень темные, ужаснувшиеся чужому страданию глаза утопленницы, велела ему пробираться на Северный Кавказ, где остальные две ее сестры как-нибудь подкормят и отогреют его до весны: не ехать же теперь в зимнюю, окончательно бесхлебную, ледяную Москву умирать.
Пришел в городок ввечеру уже. С трудом отыскал утонувшую в сыроватом осеннем лесу хибарку сестер. Поднялся на три ступеньки веранды. Увидел распахнутую во внутреннюю тишину дома дверь и выплывающих навстречу беззвучно и нереально, как сновидение или сказка, двух баснословно красивых женщин: одна вороная с синими глазами, ведьма, конечно, другая светло-русая, болотно-зеленоглазая вила, мавка или еще какая лесная нежная нежить. Увидел и рухнул ниц на дочиста выскобленный душистый — успел почуять — пол веранды…