Очнулся тут же на веранде. Ощутил себя лежащим на матрасе, пружинисто набитом свежим целебным сеном, под жарким и уютным верблюжьим одеялом, источающим запах вечного кочевья. А с двух сторон — солнечно-лунным противостоянием — склонились к нему те же два сказочных лица с совершенно круглыми от испуганного удивления глазами, которым нельзя было не улыбнуться.
Испуг на лицах лесных духов сменился если не радостью, то удовлетворением: отлегло! Председатель был бурно и бестолково наперебой расспрошен, извлечен из-под одеяла, ужасен при помощи подпорок из двух-трех подушек, накормлен ароматной золотой мамалыгой, напоен травным — из двенадцати загадок луговых — чаем, снова расспрошен с пристрастием и яркими междометиями по ходу заплетающегося повествования, оставлен, наконец, в полном покое жителем воздушной веранды — на любой загаданный им срок.
Покатились дни незаслуженного, невероятного счастья. Впрочем, для председателя это был один недробный космический день, то солнечно-восторженный, то теневой, лунно-взгрустнувший.
Сестры работали: ведьма, естественно, секретарем-машинисткой в исполкоме, вила, конечно же медсестрой госпитальной. Должности не ахти какие, заработок ничтожный, каких-нибудь триста-четыреста тысяч советских рублей в месяц. Однако на кукурузную мучицу для мамалыги худо-бедно хватало, если только ее давали на паек. Иной раз перепадало и с полкило отличной требухи по талонам — исполкомовке. Приходилось время от времени тащить какую-нибудь вещицу на барахолку для эквивалентного обмена на продукты, которых паек не обеспечивал: муку нормальную, пшеничную, сало, картошку, зелень. Но было ясно, обмены эти вскоре прекратятся, так как менять уже и нечего, пожалуй. Дом стал пуст и светел. Давняя мечта Председателя — обитать в доме, где живет воздух, свет и больше ничего. Сестры, правда, не вполне разделяли его вкус. На лица их, чистые и какие-то даже полупрозрачные, иногда набегали тени — печали? недоедания? Постепенно они все больше походили на тех, кем представились Председателю сначала, — на тощих милых лесных духов.
Сам он, напротив, окреп. Мяса, правда, на нем не прибавилось, зато жилы приобрели прежнюю прочность и упругость, держали его длинное тело стройно, легко. Он стал похож теперь на бегуна на сверхдальние дистанции. Вокруг головы неярко сияли волосы — нимбом света осеннего, соломенного в глазах же прибавилось синевы с дымком. Сутками бродил в окрестных лесах, натаскивал хвороста для приготовления пищи, да и впрок на зиму. Как хворост, собирал мысли, записывал их на клочках бумаги, подаренной ведьмой-секретаршей. Совал клочки в наволочку, либо ронял наземь, подражая деревьям осенним, — золото мыслей среди золота листвы.
Бумажки эти, рассказывают, засеяли всю окрестность гостеприимной дачи. Можно было предвидеть: вырастут на этой красноватой, желтоватой, бурой землице когда-нибудь белоствольные деревья с синеглазыми листьями и высокие поэты с лиственными глазами, повернутыми к небу…
Однажды Вила пришла с туманным лицом. Плечи ее поникли, волосы пахли болотом и отчаянием: медсестры стали, оказывается, уже не нужны, и ее сократили. Увольняли теперь многих: в стране безработица. На производстве оставались часто одни директора, секретарши и сторожа.
В тот вечер Председатель уклонился от ужина, считавшегося в их маленькой коммуне обедом, сославшись на невыносимую сытость, которая будто бы мешала ему думать, отнимая все силы на пищеварение. Ночью незаметно ушел, захватив подаренную ему пару старых калош. Хартия неукоснительно требовала, чтобы при необходимости сокращения штатов в первую голову самосокращался Председатель.
Грунтовая дорога на Пятигорск, мягкая от палой листвы, неслышно струилась непроглядным лесом. Во тьме чувствовалось большое движение: лесные люди теснились, раскачивались, шумели. Происходило великое вече или дубы да ясени, по-новому, митинговали? Обсуждалась неслыханная новость: приближение ноябрьской грозы, чреватой лесными пожарами. Председатель не вмешивался: эти все знают, правильно решат, сами справятся.
Лес кончился. Прошли темные и безмолвные, притаившиеся за ставнями, за заборами глухими, неприветливые пригороды. Дорога стала жестче, шаги отдавались здесь на всю округу. Председатель шел легко, разогревшись от работы хода. Широко вдыхал вкусный воздух ночной: таким вот живым дыханьем нагорным полезно питаться. Светоночь не пугала, была для него, пожалуй, более день, чем общепринятый светодень, потому что полная ветреная тишина не мешала мысли работать. А боль расставания с добрыми и прекрасными сестрами тяжким золотом давно утонуло в громадном озере грусти, которое у жителей земли называется душой, а у Посланцев-косможителей — состраданием (впрочем, те и другие, согласно Хартии, не только равны, но и просто одно и то же). Под утро Председатель вступил в Пятигорск.