— Беспризорное дите! Внимай! Вез я раз по Невскому воз гороха и рассыпал!
— Нну, дела-то плохие!
— Да нет, не плохие!
— А што?
— Да вот што!
— А как?
— Да вот как! Повадилась попова кошка, лазить ко мне в окошко. Весь горох-то у меня и поела!
— Табак дело, Витенька, закуривай!
— Да не табак, теньтелева ты башня и дурак, не закуривай!
— А што?
— Да вот што!
— А как?
— Да вот как! Я кошку-то убил, да шубу себе сшил; а шуба-то вышла лохн-а-атая, лохматая!
— Ну, дык, это ж медведь?!
— Похоронить тебя дылду, да не отпеть! Какой такой медведь? Хошь, про медведя расскажу!
— А ну!..
Ярко горят лампочки — полным накалом. Прикладывает вахтенный ухо к стенке — ни звука, ни шороха. Всхрапывают подводники, переживая во сне вчерашний день и сны желанные. Тикают часы в кают-компании — деловито, по-домашнему. Авдон спит, калачиком свернувшись в ногах Захарыча. Поскрипывает песок под брюхом «Пантеры».
Сказка продолжается:
— У нас медведь в поле прыгает — морковкой питается. Передние лапки маленькие, задние большие, капусту грызет…
— Вот верно скажу: заяц!
— Убирайся спать, мерзавец, — с тобой не сговоришься!
Обиженный Ловейко долго молчит, упорно что-то думает. Подняться ему нельзя; над головой длинное стальное туловище торпеды[3]). Оно густо смазано — над носом висят желтые капли. Ловейко поворачивает голову, плаксиво говорит:
— Товарищ Парикмахер! За что, скажи, милый друг, ты меня обидел?
Ему никто не отвечает. Сладко похрюкивая, крепко спит Парикмахер. Усталые, разморенные подводники без задних ног — на двух лопатках — подсвистывают носами.
Двое бодрствуют, растягивая в зевоте рты. Подолгу глядят за компасами, с лампочками в трюмы лазят, чутким ухом прикладываются к холодной стенке лодки.
Тихо… Тихо… Кто-то, наверное, вспоминая детские годы, бормочет во сне: «баба купила шу-бу, ба-ба будет рада»….
Сменяется вахта. Сонный, со вспухшим лицом Парикмахер нарочно толкает спящих, щекочет пятки. Когда сон окончательно одолевает его, он подходит к койке Ловейки, трясет его за плечо:
— Ловейко! Тарас! Ловейко!
Тарас испуганно вскакивает, больно стукается лицом о масленую торпеду. Свешивается с койки, спросонья таращит глаза:
— Што, што, што ты? А? А?
— Советую тебе… сходи в гальюн![4])
Прячется голова обратно, бессвязно шепчут губы, Тарас опять спит. Парикмахер от скуки размазывает масло, по лицу Тараса. Облизывается во сне Ловейко, мычит…
Медленно ползут стрелки. Ах, как медленно ползут они в ночную вахту! Яркий свет слепит глаза, голова тянется к плечу, подергивает рот зевота.
— У-а-а-х!
Под утро, в пятом часу, что-то стукнуло «Пантеру» в корпус… Еще, еще… Насторожились вахтенные, замерли, уши на изнанку… Чу? Нет, почудилось!..
— В отпуск скоро… Мне-то, братуха, до деревни сорок три лошадьми… Богатая у нас земля, плодовитая, беспри-рывно родит… И народ-то крепкий, да веселый…
Ползут стрелки. Горит свет. Молчит бездна…
Без четверти семь последняя вахта разбудила Гинса. Как и не спал, вскочил он с койки. Еще сильней раскраснелись веки — набухли, надулись. Хрипло заверещала боцманская дудка. Подымались с коек тяжелые головы, хлопали мутными глазами.
— Пересидели проклятый шторм!
Недостаток воздуха давал себя чувствовать. Воздух, спертый за ночь, насыщенный испарениями тридцати пяти тел, давил легкие. Налились свинцом головы, горечь облепила рты.
Гинс и комиссар Колачев ходили по лодке, светили в трюмы.
— Эх, молодежь! Прохлопали! Набралась вода в трюмы за долгую ночь, осела корма. Свободны ли винты? Что-то плотно лежит «Пантера» — не шелохнется!..
Наскоро хлебалось кофе, не прожевывался ситный, масло не лезло в глотку.
Покурить бы!
— Продуть дополнительную!
— Есть продуть!
Согнулся торпедист, вертит, дергает рычаги.
— Продута!
«Пантера» ни с места, как вкопанная. Быстрыми тревожными взглядами — все на Гинса. Проходит тревога так же быстро, как и вспыхивает: лицо у Гинса как всегда, равнодушное, полусонное; только в коробке черепной работа, молоточки нетерпеливо стучат; корежит Гинс голову и так и этак!
— Дело ясное: «Пантеру» засосало илом за ночь — и рули и винты!
Снова глухой удар потряс лодку, эхом отдался в пустом корпусе. Оборвались шутки, застывшие лица — кверху, Гинс голову но поднял, Колачев тоже.