Еще ни разу в жизни не удавалось мне услышать в такой непосредственной близости эту страшную, тоскливую песню… Ведь и знаешь, что волки тебя не тронут, а все-таки так жутко и страшно становится, что мороз по коже пробегает и сердце начинает учащенно биться.
Разом оборвали волки свою жуткую песню, после чего настала полная тишина всего леса. А лес… мирный, саженый лес, окутанный ночною тьмой, казался теперь страшным и зловещим.
Да… неприятно слушать волков в нескольких шагах от себя. А прекратят они свою песню — снова хочется, чтобы еще и еще раз пропели они. Красива эта песня своей жуткой и щемящей тоской.
Павел Михайлович вернулся к нам счастливый и несколько возбужденный. Он сел рядом с нами, и тут вскоре мы услышали, как на опушке зловеще пробасил уже настоящий матерой, вслед за чем его семья вновь повторила свою дикую песню.
Довольные вернулись мы в Тычок. Здесь в большой и просторной избе мы нашли своих товарищей. Оба центра — и докторский и парикмахерский слились теперь в одну общую компанию. В наше отсутствие приехал директор спиртового завода, и то, что он с собой привез, окончательно объединило всех охотников.
Долго мы сидели за выпивкой, рассказывая друг другу интересные вещи и занимаясь хоровым пением, покуда, наконец, не завалились спать.
Кое-кто уже начинал похрапывать, а в ушах у меня все звучала жуткая ночная песня волков… Из дальнего угла доносились обрывки разговоров: парикмахер с фининспектором спорили на тему о народном хозяйстве.
— Возьмите картошку, — доказывал фининспектор, — полезная вещь, а ведь полтораста лет, тому назад картошку в России никто не знал и не видал, покуда ее не вывезли из-за границы.
— Ничего подобного, — возражал парикмахер. — Картошку открыл Робинзон Крузе… Сам читал, как он со своим попкой путешествовал по острову и откопал картошку…
— Да ведь Робинзона-то вашего никогда не было…
— Как это не было, когда про него в книгах пишут!.. Ежели вы, интеллигентный человек, этого не читали, то это еще не значит, что Робинзона не было…
— Эй, вы, робинзоны!.. Спать пора… — проворчал чей-то голос.
И вскоре мы заснули…
К шести часам утра мы были в лесу. Павел Михайлович уже два дня тщательно изучал лес, определяя возможные лазы зверя и выбирая подходящие места для стрелков.
Среди охотников потихоньку перешептывались о том, что на лучшие и более верные места следовало бы поставить хороших, уже известных стрелков; однако, как и всегда бывает в подобных случаях, дело кончилось жеребьевкой. Павел Михайлович всыпал в шапку пятнадцать билетиков с номерами; каждый охотник вынимал билетик, номер которого определял его место.
Наконец, все было готово. Из деревни пришло до тридцати крестьян, которые добровольно взялись участвовать в охоте в качестве загонщиков.
Павел Михайлович повел расставлять нас на номера и каждому твердил правила охоты: с номера не сходить до тех пор, покуда он лично не снимет охотника с его поста; не стрелять вдоль по линии стрелков, не курить, стрелять только по волку.
Охотники становились на свои места с глубокомысленным видом. Мой номер был самым последним. Правее себя, шагах в восьмидесяти, я видел своего соседа — доктора Никитского; левее, сквозь деревья, виднелось озимое поле.
Павел Михайлович пошел заводить загонщиков за логова и сам должен был вести их на линию стрелков…
В лесу было все тихо. Как из сита накрапывал мелкий октябрьский дождичек. Оголившиеся деревья кое-где бурели осенней листвой. Стоять на месте было холодно; курить хотелось отчаянно… Но вот вдали раздалось постукивание и хлюпанье. Облава начиналась, и сердце забилось чаще.
В таких случаях волнуешься вдвойне. С одной стороны, волнуешься просто, как охотник, в ожидании увидеть и сделать выстрел по крупному зверю, в которого стрелять удается далеко не часто. С другой стороны, волнует присутствие компании товарищей: дашь промах — засмеют, задразнят — и будешь виноват, а между тем от промаха никогда не гарантирован и хороший стрелок.