— Да, — повторил задумчиво Нэ, — меня разукрасила так… собака.
Последнее слово он произнес так странно, что Ю сразу догадался, в чем дело.
— Ты говоришь про… двуногую, старик? — шопотом спросил он, невольно оглядываясь на темную стену леса.
Нэ кивнул головой.
Всколыхнув тяжелую ночь, над рекой пробежал ветерок, зашуршал в прибрежных камышах, заскрипел стволами деревьев в лесу. Ю передернул плечами.
— Расскажи, старик! — сказал он.
— Хорошо, — неспеша ответил Нэ, встряхивая головой, — я расскажу. И пусть мой рассказ разбудит в тебе, мой сын, ненависть, горячую, как лесной пожар, ко всем тем, кто не позволяет каждому из нас, лшамма[25]), иметь свою хижину, свою пищу и… свою свободу. Слушай!
«Я работал в долине Зеленого Глаза, у истоков Иравади[26]). Ты слыхал, конечно, про те места — горькая слава о них разошлась по всей Бирме. Там бревна хранятся под навесами, а люди спят прямо в сырой траве, в муравейниках и заживо разлагаются от лихорадки и укусов ядовитых насекомых. Там гибнут тысячами: вязнут в болотах, тонут в бурной реке, уносятся в водопады на оторвавшихся плотах. Там от восхода до захода солнца рабочие стоят по горло в вонючей, зараженной воде лесных болот, отдают свою кровь сотням присосавшихся пиявок, которых нет времени отогнать, их тело терзают колючие растения, и за все это там получают мутную похлебку, по две рыбешки, длиной с мой палец, и маленькую медную монету. Скверное место — истоки Иравади.
У меня был слон, ты знаешь его, — его звали Бо. Хороший, умный слон. И за то, что у меня был слон, мне давали две медных монетки и не заставляли стоять в воде. Бо был сильный слон, он мог тянуть сразу пять больших тиковых[27]) стволов, мой плот к вечеру всегда давал больше других, но надсмотрщики требовали еще больше и больше и, чтобы не лишиться кружки мутной похлебки, я должен был так быстро гонять моего Бо, что он к концу дня шатался от усталости…
Я не мог уйти оттуда. Моя жена была больна. Ее лечил судья из Пхинго, — тот самый, у кого такая большая собака. Он требовал за лечение много денег и говорил, что, если он их не получит, то его собака передавит всех наших кур. Я бережливо копил медные монетки и каждую неделю относил их судье. Он всегда ругался, говорил, что мало, и бил меня палкой, а я становился на колени и просил его простить меня — ведь моя жена была больна…
…Спереди на плот надвинулся далеко вдававшийся в реку темный мыс. Плот царапнул по дну, слегка стукнулся обо что-то углом и, чуть повернувшись, поплыл дальше… Старик продолжал:
— Но вот она умерла… Судья сказал, что она должна была умереть. Зачем же он брал деньги? Я пошел к хозяину и попросил его отпустить меня, чтобы похоронить мою жену.
— Ты не раб, — сказал он, — иди, но ты мне делаешь большой убыток и должен за него заплатить.
— О, господин мой, — ответил я, — я готов тебе отдать все. Если хочешь, отрежь у меня руку — я ничего тебе больше не могу дать.
— Врешь, старик! — Закричал он. — у тебя есть слон.
Мой Бо! Сын мой, сын мой, — я так любил моего Бо! Когда умерла жена, у меня никого не осталось — только Бо. Но хозяин позвал солдат и сказал, что ему некогда: или я должен оставить ему Бо, или итти на работу и не хоронить жену, а за то, что рассердил господина, меня солдаты высекут. Что я мог делать? Я не мог оставить жену, не похоронив ее. Я оставил Бо хозяину и ушел… Солдаты меня все-таки высекли…
Я похоронил жену. И потом я пошел обратно. На Иравади я пришел вечером, когда было уже темно и все спали. Я тоже хотел уснуть, но вспомнил моего Бо. Я так соскучился по нем, мне так захотелось его сейчас же увидеть, тихонько поговорить с ним, погладить его, моего Бо… нет, уже не моего — чужого Бо. И я пошел туда, где стояли слоны. Я долго ходил в темноте, щупал слонов, но Бо никак не мог найти. Я наступил в темноте на спящего сторожа, разбудил, его и меня схватили…
Сам господин захотел видеть и наказать меня. Меня привели к нему.
— Признавайся! — закричал он. — Ты хотел украсть слона, который тебе больше не принадлежит, а, может быть, еще и других слонов! Признавайся!
Я молчал. Я ничего не сказал этой собаке. Моя жена умерла, Бо у меня отняли. Мне больше нечего было терять. Я молчал. Тогда он взял большой кнут и ударил меня. На конце кнута была железная колючка. Ты видишь, что эта колючка сделала со мной…»
— Ну и что, старик, что дальше? — нетерпеливо спросил Ю, видя, что Нэ замолчал.
— Что дальше, сын мой? Ничего! Я упал. Думали, что он меня убил и снесли в лес, к болоту, куда относили мертвых. Там всегда летали стаи орлов-стервятников, пожиравших трупы. Они бросились на меня, но я был жив, я боролся с ними несколько часов, они хотели выклевать мне глаза, но я уполз с того места, пролежал два дня в кустах, весь в крови, весь липкий, и потом ушел вниз по реке… Вот и все, сын мой.
Нэ кончил. Ю сидел некоторое время молча, смотря широкими, удивленными глазами, и вдруг, схватившись за голову, с криком: — Старик! Старик! — рыдая упал на бревна плота…
Скоро должно было взойти солнце. По лесу и по реке проносились сотни и тысячи шорохов, шуршаний, мягких, осторожных шагов, чуть слышные всплески воды — все это сливалось в один, общий напряженно-тихий звук. Казалось, что лес дрожит и волнуется, слушая расе саз старого плотовщика.
Течением плот завлекло в камыши, и они, расступаясь, шуршали и перешептывались сухим, ломким звуком.
Оба плотовщика лежали у потухшего костра.
Внезапно Ю вскочил на ноги, бросился к старику и стал сильно трясти его за плечо.
— Старик, проснись, старик! — кричал он. — Скажи мне, старик, сколько вас было там, в долине Зеленого Глаза?
Нэ не спал. Он удивленно посмотрел на своего молодого друга.
— Сколько нас было? Зачем тебе это, мой сын? Нас было столько, сколько бывает жителей в шести больших селах. Ложись и спи!
— В шести больших селах! — Ю стоял, сжав кулаки, и глаза его горели В шести больших селах! Трусы, подлые трусы! Вы испугались десяти солдат и одной двуногой собаки! Вы не осмелились вздернуть их на первом дереве и трупы отдать на растерзание орлам-стервятникам?!.
С перекосившимся от ужаса лицом Нэ вскочил на ноги.
— Замолчи! Замолчи, Ю! — хрипло шептал он, оглядываясь на берега, на бесстрастный, но жуткий, упорно ползший назад лес. — У тзуте[28]) везде есть уши… Замолчи, безумец, ты погубишь и себя и меня!..
Но Ю не умолкал.
— Трусы! — продолжал греметь он. — Все трусы, и ты, старик, тоже трус! Вы все только и умеете, что ползать на коленях! Жалкие черви!..
И долго еще над рекой, чуть подернутой предутренней желтизной, метались два голоса. Один — смелый, молодой, задорный, — он призывал к борьбе, к жизни, к свободе, — другой — хриплый, тревожный, полный просьбы и страха — умолял о молчаньи, грозил, заклинал…
Если подняться на галлерею самой высокой башни Кионга[29]) в Тленгу-Мьо[30]), той башни, на крыше которой сцепились в ожесточенной схватке уродливые одноглазые пятиногие чудовища, и повернуться лицом на запад, то панорама, которая предстанет перед глазами зрителя, будет одной из красивейших в Бирме.
От самой башни вниз к реке спускается роскошный монастырский фруктовый сад. Зеленые, желтые, ярко-красные плоды живописными пятнами просвечивают сквозь густую зелень листвы и наполняют воздух легким, приятным ароматом. Аккуратно расчищенные дорожки, посыпанные песком, петлями вьются между деревьями, и то появляются, то исчезают. За высоким каменным забором, охраняющим покой погруженных в «самосозерцание» молчаливых последователей Будды, украшенным теми же странными чудовищами, что и конек башни, — плавно и широко течет величественная река Иравади.
25
Так называет себя народ, живущий в Бирме, в долине р. Иравади. Некоторые племена называют себя мранму. Официальное название этого народа — бирманцы или бармезы.
26
Река, орошающая Бирму. Одна из самых замечательных рек. в Индо-Китае. Впадает в залив Пегу, образуя огромную дельту. Имеет несколько больших судоходных рукавов. Уровень воды, в зависимости от времени года, очень различен. По берегам расположено большинство населенных пунктов Бирмы. На этой же реке развертывается действие рассказа.
27
Тик — дерево, очень распространенное в Бирме, ценится как корабельный лес. Примерно втрое крепче дуба.
28
Так в Бирме называются богатые купцы; они обычно имеют, кроме экономической, еще и большую административную власть — немудрено поэтому, что корень всех своих бед и притеснений бирманские крестьяне видят именно в этих всемогущих тзуте.