В это утро Осман был очень озабочен исчезновением своего молодого друга — черноглазого Арифа.
Никто не знал, куда пропал весельчак и любимец пристани Сиркеджи-Скелесси, где обычно стояла его лодка. Старые каикджи озабоченно покачивали головой и с опаской поглядывали в сторону Илдыза[17]), на холмах которого блестели окна дворца султана. Они избегали вспоминать имя пропавшего Арифа и умолкали, когда вблизи их появлялись незнакомые лица…
Старый Мухтар, который очень благоволил Осману, отозвал его к берегу голубого залива, трижды оглянулся вокруг и затем уже сказал:
— Осман, ум человека заключен в его молчании. Змея молчит, потому что она умная, сорока много болтает, потому что она глупа. Открой свои уши и слушай: когда волку некуда бежать— он кидается на людей, когда муха чувствует свой скорый конец — она больно кусает. Волк Илдыза и его мухи могут еще принести много вреда. Смотри же, не забудь это.
Старый Мухтар отозвал Османа, трижды оглянулся вокруг и затем уже сказал:
— Слушай… Когда волку некуда бежать — он кидается на людей; когда муха чувствует свой скорый конец — она больно кусает. Волк Илдыза и его мухи могут еще принести много вреда!
Когда Осман переходил галатский мост, направляясь к пристани, он вспомнил слова Мухтара и понял, что Ариф схвачен султанскими ищейками и что ему нужно быть настороже, но, не умея сдерживать свои чувства, он не только злобно глядел на холеные животы пашей и блестящую форму военных, но, забывшись, даже бросил по адресу проехавшего мимо него горбоносого вали[18]) презрительную ругань.
Один за другим отходили суда в глубину Босфорского пролива, и на их место становились новые. Два часа стоял под жарким солнцем Осман и, наконец, заметив на себе пристальный взгляд неприятного вида турка, быстро повернул с пристани в ближайший переулок.
Арифа не было ни в каюкане[19]), ни в кофейне, где они всегда встречались, ни у ворот морского адмиралтейства и кузнечных мастерских Тере-Ханэ[20]).
II. Ночь в Галате.
В тот же день к вечеру Осман не спеша плыл по Босфору к мраморным ступеням артиллерийского дебаркадера Топ-Хан[21]).
Солнце уже село, и Босфорский пролив купался в волшебных красках заката. Стамбул засыпал, выбросив к небу тени гигантских минаретов, а в Галате только начиналась своя, ночная жизнь.
Подплыв к французским транспортам, ошвартованным у набережной, Осман заметил на палубе их продолжающуюся оживленную работу по нагрузке трюмов, которую он наблюдал еще утром.
Попрежнему грузились дворцовые ковры, посуда, мебель, корзины.
Верные редифы анатолийской гвардии усердно направляли винтовки в море на любопытствовавших каикджи и тупо смотрели на элегантных одалисок и придворную челядь, в слезах и тревоге покидавших покой и негу дворцовой жизни.
Плюнув в сторону франков[22]), помогавших врагам ангорской армии бежать от заслуженного наказания, Осман подплыл к мраморным ступенькам дебаркадера и стал ожидать случайного пассажира, желающего прокатиться на лодке. Прождав безрезультатно с полчаса, он опять сел на весла и поплыл к пристани Кабаташ, вблизи которой были расположены иностранные посольства и бульвар Аяс-Паши.
Вечерние сумерки быстро сгущались, и, когда Осман привязывал лодку к толстому чугунному кольцу пристани, огненные цепочки фонарей покрыли возвышенности Перы и холмы Стамбула.
Осман, которого влекли к себе звуки оркестра и крики, раздававшиеся с бульвара, перешел полотно трамвая и, обойдя огромное здание германского посольства, прошел на аллею Аяс-Паши.
На бульваре было много народу, главным образом, левантинцев[23]). При тусклом свете фонарей, мелькали тени гуляющей публики, и слышался громкий смех женщин. Над Босфором загорались яркие звезды, а по небу скользили прожекторы с европейских военных судов, стоявших на якорях против Илдыза.
Осман, чувствуя глубокое одиночество и оторванность от чуждых ему улиц, прошел бульвар и вышел в предместье Такоин.
Нарядные левантинцы беспечно смеялись, шутили и громко кричали на языках всего мира. Шуршали шины автомобилей, мчались черные лакированные кареты, проезжали ландо с кавасами[24]) на арабских скакунах. Огромные окна одного освещенного здания привлекли внимание Османа. За открытыми дверями здания плакали скрипки и стонала клавиатура рояля. Внутри, за мраморными столиками, сидело множество турецких офицеров и матросов с военных иностранных судов. Большинство из них пили кофе или играли в кости. Несколько красивых левантинок заигрывали с молодыми гвардейцами из султанской охраны и лукаво переглядывались с ними.
Когда Осман, привлеченный звуками оркестра, остановился в дверях кофейни, он увидел согнувшуюся фигуру старого турка в цветном халате и белой чалме, быстро юркнувшего туда. Музыка перестала играть, и старик, повидимому, ашуг[25]), громко заговорил, обращаясь к сидевшей за столом публике.
III. История хитрого Наср-Эддин-ходжи.
— Аллах Экбер Эшхед Ен-ла Иллах Ил-лалл-лах![26]) И да благословит пророк и вас, верные слуги падишаха — эффенди, беи, паши[27]) и вас, челеби[28]) франки, пожелавшие услышать слова истины из уст старого ашуга!
Старик наклонил голову на грудь и медленно погладил седую бороду. Посетители кофейни обернулись в сторону певца, и — таков обычай и почтение к старости на востоке — один молодой стройный полковник, в форме албанской гвардии, встал со своего места и предложил певцу стул.
Старик важно поблагодарил, но продолжал стоять.
Все глядели на ашуга, а левантинки, не переставая кокетничать с офицерами, пересели поближе к почтенному сказателю. Восток любит ашугов — певцов и рассказчиков — и они всегда желанные гости и в маленьких кафе на базарах Стамбула, и в огромных караван-сараях[29]), и в блестящих ресторанах Перы, и в уединенном канаке[30]) над водами Босфора.
— Привет вам, паши и беи, верная опора пресветлого султана, привет и вам челеби, франки, друзья падишаха, приславшие на берега Босфора свои броненосцы и пушки, — продолжал говорить старик, протягивая руки в сторону Стамбула. — Привет всем правоверным и здесь и там…
Он быстро протянул руку к востоку и так же быстро опустил ее.
— Привет! Я — смиренный ашуг Села-мет, сын Селамета, которому милость Аллаха открыла много тайн прошлого, я, смиренный ваш раб, недостойный итти по следам вашим, — я осмелюсь рассказать и пропеть вам про умного муллу Наср-Эддин-ходжу[31]), чьи слова и мысли слышали много раз звезды на небе и мудрость которого пережила века!
К ашугу придвигались стулья и столики. Огромная люстра, спускавшаяся с потолка, своим светом освещала кофейню. Даже музыканты, сложив скрипки на рояль, внимательно слушали сказателя.
Осман вошел в кофейню и внимательно вслушивался в звуки голоса. Ашуг откашлялся.
— …Много лет тому назад, когда слава ислама стала озарять святые мечети всего мира, когда франки — да простят старого ашуга сидящие здесь челеби— не смели поднять глаз своих на холмы Стамбула, — во дворцах старого Сераля[32]) жил падишах правоверных, завоевавший много земель и несколько морей. Каждое утро созывал он своих верных управителей — беев, пашей, визирей[33]), вали и даже мудиров[34]), и все они, начиная от сераскира[35]) до простого заптия[36]) возносили хвалу мудрости султана и именем его обкрадывали народ. Да простят еще раз дерзость моих слов сидящие в этой кофейне!