Правда, во время нашей экспедиции нам не пришлось встречать крапчатых сов, но ничего невероятного эта крапчатость не представляет, так как возрастная изменчивость — явление широко распространенное. Эта изменчивость — одно из проявлений так называемого биогенетического закона, согласно которому всякий организм в своем зародышевом и младенческом развитии проделывает все те изменения, через которые когда-то прошел его род. Крапчатость молодых сов, продольная штриховка ястребят, сменяющаяся поперечной пятнистостью взрослых ястребов, бурый цвет волчат — впоследствии серых волков, наконец пятнистость маленьких львят, переходящая в ровно-желтый цвет львов — все это явления одного порядка. Они говорят нам о том, что когда-то совы были крапчатыми, ястреба продольно полосатыми, волки бурыми и львы пятнистыми, и что перемена их окраски явилась результатом медленного, постепенного приспособления к окружающей среде. Белый цвет полярной совы — это так называемая покровительственная окраска, ибо на снежно-ледяном фоне севера она помогает сове не только скрываться от преследователей, но и самой незаметно подстерегать добычу.
II.
Сова на пароходе. — Дальнейшее плавание. — Горбовы острова. — Пловучие льды. — Туман. — Обратный путь. — Посещение Сюльминевой и Машигиной губ. — Сова в море. — Спасение погибающей.
Мы устроили сову на жительство сначала на нижней палубе, а потом на спардеке (верхняя палуба). Из большого ящика соорудили ей клетку, затянув открытую сторону металлической сеткой. Но так как узница, с риском сломать себе клюв, пыталась прорвать им сетку, работая с такой силой, что сдвигала даже с места проволоки переплета, то пришлось заменить проволочную сетку деревянной решоткой. Внутрь клетки вдвигалась доска с устроенным на ней насестом.
Но клетки пленница не любила. Особенно мучительно переносила она свое заточение в бурную погоду, когда качкой ее сшибало с насеста и бросало из стороны в сторону. Поэтому в спокойную погоду пленницу обычно выносили на волю с насестом и доской, к которой она была привязана за лапу веревкой. Веревку она обычно щипала клювом, и приходилось внимательно следить, чтоб она ее не перегрызла. Веревку во-время меняли, но раз не доглядели: сова оторвалась, и лишь по счастливой случайности или, быть может, потому, что крыло совы недостаточно оправилось, она не улетела с парохода. Решили тогда заменить веревку электрическим проводом, полагая, что ей не перегрызть пучка тонкой проволоки, из которой этот шнур состоит. На этом и успокоились.
Кормили сову свежим мясом. Когда пеструшки, которых думали было доставить в Москву, разбежались по пароходу и пропали, сделавшись, вероятно, добычей нашей лайки, кое-кто жалел, что не скормили их сове… Мяса давали около фунта в день. Когда запас свежего мяса иссяк, и экипаж перешел на солонину, сову стали кормить тюлениной, но ела она ее с отвращением, сильно проголодавшись. Воды не пила вовсе. Очевидно, жидкости, содержащейся в мясе, было ей достаточно. Рыбы давать не пробовали.
Одна любопытная особенность кормления совы: чтобы она схватила мясо, нужно было, насадив кусок его на палку, водить этим куском перед ее глазами. Очевидно, привычка питаться движущейся добычей заставляла сову обращать внимание только на то, что копошится и движется. Это внимание ко всему движущемуся отличают и другие наблюдатели. Так, Гольбалль рассказывал, что, подбрасывая все время на воздух свою фуражку, он увлекал за собой сову на протяжении почти четверти мили.
Весь экипаж очень полюбил белянку. При приближении человека, она обычно шипела и щелкала клювом. Пищу, особенно голодной, сова всегда приветствовала пронзительным визгом, раскрывая широко клюв и хлопая крыльями. Удовлетворение свое она выражала своеобразным воркованием или ауканием (а-о-у, а-о-у).
В каютах сову иногда пускали на свободу. Как-то из каюты она перелетела в наш музей, где хранились научные коллекции. Геологичка, испугавшись, как бы она там чего не сокрушила, пыталась ее поймать, за что жестоко поплатилась: сова когтями пронзила ей руку насквозь. Вообще в минуты опасности сова для защиты мало пользовалась клювом, зато когти ее являлись могучим и грозным оружием.
Между тем, плавание наше на север, по направлению к земле Франца Иосифа, продолжалось. По пути мы посетили Горбовы острова. На одном из них — Заячьем острове — находилась изба со складом угля, бензина, провианта и оружия — своего рода спасательная станция для потерпевших аварию полярных путешественников. Нам было дано поручение обревизовать состояние этой станции.
Мы нашли склад в состоянии полного разгрома. Дверь в избу была сорвана с петель, окна выбиты. Все помещение забито снегом и льдом. Оружие исчезло. Провиант уничтожен, как показывали разбросанные пустые жестянки от консервов. Разгром этот был, по всей вероятности, делом рук норвежских промышленников, нередко заходящих в эти края.
Отсюда мы двинулись было к Панкратьевским островам, но до них не дошли, так как путь нам преградили пловучие льды. Около трех часов плыли мы среди льда, сокрушая или расталкивая льдины, толщиною от 20 сайт., и все надеясь, что за полосой льда откроется свободное море. Но надежды наши не оправдались. Чем дальше вперед, тем лед становился все гуще и толще. Боясь быть затертыми льдом, мы повернули обратно и потратили около десяти часов на то, чтобы выбраться из ледяного лабиринта. Выбравшись, мы двинулись дальше на север, идя по крошеву пловучего льда.
Мы достигли уже 79° северной широты, находясь совсем вблизи от земли Франца Иосифа, когда нас опутала пелена тумана. Ждали, что он рассеется, но вместо того, чтобы рассеиваться, он все сгущался и сгущался. Пароход стоял, словно облитый молоком, не рискуя двигаться в этой молочной мгле из опасения налететь на ледяную гору или другое судно. А так как мы знали, что в этих местах туманы длятся иногда неделями, то нам ничего более не оставалось, как двинуться в обратный путь.
На обратном пути мы снова заходили на Новую Землю, посетив две ее губы— Сюльминеву и Машигину, из которых каждая имела свои любопытные особенности. Сюльминева губа славится — как крайне опасное для мореплавателей место. В тихую погоду, когда море спокойно, поверхность его, если не считать выступающих над водой то тут то там скал, кажется гладкой, мирной и безопасной. Но этот покой — предательский покой, и стоит разыграться волнению, как море открывает свои мрачные тайны. Клубящаяся в бесчисленных местах пена указывает, где скрываются под водой страшные буруны, подводные скалы. А когда волнение усиливается и волны ходят как горы, а между ними ложатся глубокие лощины, то со дна этих лощин губа ощеривает свои острые, черные зубы, и горе судну, которое на них налетит: они нанесут ему смертельные раны.
Другое интересное наблюдение, сделанное нами в этой губе, это невероятно громадное количество леса-плавника, при чем леса — не в виде деревьев, выкорчеванных половодьем рек, а леса поделочного, в виде бревен, досок и особенно железнодорожных шпал. Очевидно, материал этот прибило сюда течением от разбитых бурей транспортов разделанного леса, шедших из Архангельска в Европу.
Есть в Сюльминевой губе и глетчер, выползающий к морю из лощины между двумя возвышенностями, но он скромных размеров, по сравнению с громадным глетчером Машигиной губы, окаймляющим высокой ледяной стеной значительную часть берега губы. Перед этой стеной пароход наш кажется игрушкой. От этой стены текучего льда, разъедаемого сверху потоками и подтачиваемого снизу прибоем, отламываются или откалываются куски льда величиной от небольших глыб до громадных ледяных гор или айсбергов.