челябинского компрессорного завода,
амурского кабельного завода.
мы в финляндских пыльных автобусах
летим по краю русского небосвода,
глядим, как бог, одетый не по погоде,
словно птенец, выпавший из гнезда,
идёт, не спасённый никем,
и ноги его ранит терпкая резеда,
и хлеб прогорклый заканчивается,
а никто не даст,
и крова нет.
мы живём в поэзии оренбургского станкозавода,
липецкого цементного завода,
глотаем его снег.
по радио говорят:
«смерть», «свет».
по радио говорят:
«вот тьма».
эники-беники,
в этом безвоздушье
не оставляй меня, ма,
надолго.
вышивали ноги, руки,
как дошло до сердца – сломалась иголка.
и оно теперь такое некрасивое, стыдное.
хорошо не видно хоть,
хорошо не видно хоть.
там, за сотню световых лет,
за ржавенькими калитками,
мы играем в «лэма»
и таня плачет.
«не будь пойманной, давай сдачу» –
так кричат ей –
«не будь пойманной, давай сдачу».
заканчивается век.
мы живём в поэзии брянского машиностроительного завода,
новосибирского авиационного завода,
нас нет.
голоса только, голоса.
громче пой
о том, как на васильковые поля
опадает роса,
разливается рек бирюза.
не слышно, нас не слышно.
и гляди глазами своими
рязанскими
цвета перезрелой вокзальной вишни,
как нас ищут
ангелы небесные все в цвету.
и найдут.
* * *
вот тебе память – розовый тёплый бинт,
ибо мальчишек заживо здесь убил
ветер. и тиф – жёлтых персиков прелый запах.
страшно молчит ни в чём не повинный Запад.
стелется степь, полыхает солома в ульях,
солнце скользит по нагретым камням аула.
чёрные козы с корнем траву сжевали,
клевера поросль – память моя живая.
хлюпает Терек, да не разбитым носом –
сослепу выйду на ровный привычный голос
телеведущей. делайте что угодно.
этой зимой мне будет четыре года.
я повзрослею рано, но вспомню поздно –
как показали взорванный белый Грозный,
как показали кости сгоревших зданий –
так не успела к жизни прийти в сознанье.
это война – на рынке, на всяком складе –
и никому, никому-то с войной не сладить.
на самолётах едет страдать держава –
я самолётик в тонкой руке держала.
я самолётик правила вниз из окон,
листик тетрадный будет подбит и скомкан.
маме завод с сентября ничего не платит –
рву на бинты я белый подол у платья.
этой зимой мне двадцать четыре года.
падают кубики – я собираю город.
не провожала мужа, отца и сына.
мальчики едут в хрупком белёсом цинке.
* * *
это морис метерлинк с тобой говорит
из девяносто девятого тихо-тихо.
это он выпускает
водолазовых синих птиц
как из клетки вепрей.
и летят они, убаюканные туманом,
тревожные поют гимны.
мимо подъёмных кранов,
многоэтажек, мимо
бензоколонок ветхих,
окон, в которых ветви
яблоней сизокрылых.
яркое солнце свило
гнезда в твоих ресницах.
если и повторится
что-то одно на свете –
пусть это будет марта
русский расхристанный ветер,
русское бесприютное небо,
пусть прорастают вербы
через его утробу,
чтобы в блестящих звёздах,
что мы приколем к платьям,
в звёздах, где все распято,
пятиконечных, алых,
на площади трёх вокзалов
мы отыскались.
отче!
вот наш прозрачный вечер
в челябинске и нижневартовске,
вот наши мамы в фартуках,
братья в свинцовых сюртуках.
вот прорастает мох
на памятниках вождей наших.
что же это за ноша
не легче твоих небес?
наряды для наших невест
сшиты из лозунгов революций.
«мы – не рабы, рабы – не мы» –
несётся по нашим улицам,
проступает на окнах как на иконах.
в снег превращается ленин,
в снег превращается ельцин.
и как колечки на пальцах
врастает в нас наша страна.
мы здесь совсем одни,
с призраками полупустых фабрик.
в их железобетонных ребрах
колотятся механические сердца.
мы сыновья и дочери наших отцов,
застывших на фотографиях августа
девяносто первого.
белыми-белыми
синие стали птицы.
* * *
Здесь перья прорастают из семян,
и ветер белый пух швыряет в окна.