И оживившееся было лицо стало опять печальным.
— Вас удивляет, что я знаю о работах Георга больше вас? Не думаете ли вы, что он плохо выбирал себе жену? — Нет. Среди прочих качеств, которые он выбирал, было и следующее: я кончала физико-математический факультет. Не удивляйтесь моей внезапной откровенности. Разве можно не быть откровенной в этом доме, в этой прозрачной стеклянной паутине, затерянной среди лесов и болотистых оврагов, где стены и полы обнажаются, где в мозгу твоем читают, как в раскрытой книге, брошенной на стол, где не видишь ни одного свежего, живого человека. Я иногда не в состоянии это вынести. Видите этот платок? Он изолирует мою голову. Я надеваю на свою голову, как на какую-то электрическую машину, изолятор! Вижу, вы хотите сказать, что я могла бы работать с ними, могу разделить интересы Георга. Да разве я этого не хотела! Я с радостью поехала за ним сюда, поехала бы и на Северный полюс. Но от меня нужен был только сын и больше ничего. Я сама теперь только помеха, Я мешаю превратить моего маленького сына в машину. Мне тут нечем жить! Я бы со всем помирилась. Но обрабатывать моего сына этими проклятыми лучами, превращать его в какой-то аппарат — не позволю!
Она встала, выпрямилась, лицо ее было бледно, глаза горели. Смолкнув, она опять села, опустила голову на руку и смотрела сквозь стену на лесные холмы.
— Ах, как мне хотелось бы увезти моего мальчика, чтобы он был со мной, был самым обыкновенным человеком! Как хорошо ходить по булыжным московским мостовым! Жить в доме с добросовестно-неизменными стенами!.. Нет! — снова сказала она возбужденным голосом, — я отсюда уеду!
Встала и быстро ушла.
Перед вечером я обыкновенно выходил немного побродить по парку-лесу, спускался по обрывистому берегу к речке и садился на большой камень в кустах под широковетвистой, уже желтеющей лиственницей. Здесь я застал в этот день Георга. Он сидел согнувшись, голову положил на руки, локти — на колени, и его изогнутая сильная фигура выделялась издали темным силуэтом.
При моем приближении повернул медленно голову, кивнул и опять замер. Некоторое время мы сидели рядом молча.
Я чувствовал, что его охватили мрачные мысли.
— Как твой сын?
— Я сейчас думал о нем, — немного помедлив, ответил Георг, не меняя своего положения и не глядя, — мне показалось даже — не замечая, что говорит со мной. Но вдруг он заговорил быстро и страстно:
— Я каждый день думаю о нем! Я думал о нем задолго до того, как вы-брал себе жену, я думал о нем с детства, думаю и теперь. О нем думали за меня и всегда вместе со мной отец, дед и прабабка. Не могли же мы ошибиться! Разве мы ошибались до сих пор? Разве отец не был послушным рабом сына и не отдавал ему всю силу своих мыслей? Мы все ждали его и подготовляли его жизненный путь своими жизнями. Мы все вложили себя в него, в моего сына, потому что все мы должны быть лишь ничтожным началом. Не может же он обмануть наших ожиданий! Он должен заключить в себе и возвести в бесконечную степень накопленную нами силу!..
Я сидел подавленный, затихший, как мальчик под копной в грозу. Я не ожидал такого взрыва от сдержанного Георга.
Он быстро повернулся ко мне. Страдальческое выражение его побледневшего лица сделало его почти неузнаваемым.
Некоторое время мы сидели молча.
В воздухе было душно.
— Твой сын нездоров? — спросил я.
— Боюсь, что он не оправдает моих надежд, — пробормотал Георг.
— Надежд? Ты ведь говоришь о младенце. Не мог же он родиться сразу взрослым и вашим двойником!
— Он должен был родиться не обычным ребенком, — ответил он, — это наша общая черта.
Мы молча направились к дому. Небо было закрыто тяжелыми тучами. Вдали поблескивали зарницы.
У дверей дома Георг пожелал мне спокойной ночи.
— Ты прав, — сказал он, — может быть, мы перетянули струну, — и он быстро ушел в темноту двора.
Я тоже не вошел в дом и стал бродить по парку. Нарастал ветер. Шум леса заглушал все звуки. Стало совсем темно. У заднего углового выступа дома с необычайно широким окном, поблескивавшим при вспышках зарниц, я стал под елью, спиной к дому. Вниз крутыми темными уступами сбегал бесновавшийся у моих ног лес.