…Леса… горы… тишина…
«Что изменилось здесь, в этой «мати-пустыни», ну, хотя бы со времен ушкуйников[10])? — философствовал от скуки ротмистр. — Ничего! И сейчас, как и при них, все те же горы, та же торжественная тишина и тот же крик кречета над головой…»
Незадолго до вечера, когда скупое осеннее солнце, выглянув на минуту из-за туч, облизало горные гребни и в медь расплавило стволы сосен, Петька остановился. Указывая на ближайшую седловатую гору, сказал ротмистру:
— Вон через этот шихан перевалим и тогда прямо к Белой спустимся! Теперь близко уж…
Петька и ротмистр первые вскарабкались набору, остальной караван остался еще внизу. Вершина горы была загромождена так называемой «россыпью»— осколками скал и крупными каменными глыбами. Восточная часть горы обрывалась отвесной гладкой стеной. Внизу гремела Белая. Реку в этом месте со всех сторон обступили крутые лесистые кряжи, зажали ее в каменное кольцо. Но она все-таки прорвалась. У подножья той горы, на которой стояли Петька и ротмистр, Белая нашла узкую щель — и злая, стремительная, в седой пене, клокотала там, крутя ошалело водоворотами. Ротмистр подошел к краю стремнины, поглядел вниз и тотчас испуганно отшатнулся:
— Ну и пропастина! Так и затягивает…
— Подождем здесь остальных, — сказал Петька. — А вон, ваше благородие, и «Золотые Шишки» видны. Гля-кось!
Ротмистр поглядел в указанном направлении и увидел гору, вершина которой, причудливо изгрызенная ветрами, отливала на солнце золотом. Отсюда и произошло ее название.
— А теперь на ночь[11]) гляди. Самую матушку Яман-гору[12]) увидишь.
Ротмистр взглянул на север. Яман-тау большую часть года бывает закрыта туманами и облаками, пряча в них белоснежную голову. Но ротмистру посчастливилось. На один только миг отдернулся облачный полог, открыв мрачную массу горы. И опять она укуталась в облака. Ротмистр невольно вздрогнул. У него осталось впечатление каких-то головокружительных черных круч, голых безобразных скал и серых извилистых ущелий…
Гусары один за другим начали вытягиваться на вершину. Показались вьючные лошади Шемберга, а за ними и он сам, с исцарапанными щеками, посиневшими от холода губами, но веселый и довольный.
— Это вон синеет заводской пруд, — продолжал рассказывать ротмистру Толоконников, — а близ его и мост на ту сторону. Да его отседа видно!
Петька встал на обломок скалы и, приложив к глазам козырьком руку, посмотрел вниз. Ротмистр, увлекшийся флягой с водкой, обернулся от подавленного крика. Взглянул на лицо Петьки и отшатнулся, — так оно было исковеркано ужасом.
— Чего ты?
— Мост!.. — и не докончил. Бессильно опустился на землю.
— Ну?
— Сожжен!
Никто не сказал ни слова. Долго молчали подавленные, особенно остро почувствовав свое бессилие, свое одиночество среди горных дебрей.
— Кто же сжег-то? — первый очнулся ротмистр.
— «Их» рук дело, — ответил седой вахмистр. — Перехватили, значит, нас!
— Да не распускай ты сопли! — тряхнул ротмистр Петку. — Ужель другого пути нет?
— Есть, — безразлично ответил Толоконников. — На Ягодные горы. Белую округ обойти, а потом опять вниз, к фортеции спускаться. Да только я дороги не знаю, запутаемся…
— А вброд через Белую! — с проблеском последней надежды крикнул ротмистр.
Вахмистр посмотрел презрительно на своего командира и непочтительно ответил:
— Чай, не ослеп, ваше благородие! Вишь, она свирепая, как дьявол, — осеннему паводку время…
Плечистый фланговый гусар, которому все равно нечего было терять, крикнул весело:
— А ведь наше дело, ребята, чистый табак! Ей-богу!
— Што ж, неушель назад? — отчаянным воплем вырвалось у Шемберга.
— Назад вам тоже пути нет! — раздался совсем близко твердый, чуть глуховатый голос. За скалой, в нескольких саженях от каравана зашуршали камни — и на открытое место вышел человек в красном казацком чекмене.
— Хлопуша! — испуганно выдохнул Петька и нырнул в ближние кусты…
— Ты кто таков? — скорее удивленно, чем испуганно спросил ротмистр.
10
Ушкуйники — новгородские «вольные люди», потерявшие земельную оседлость. Они составляли время от времени дружины, спускались по рекам, заходили в их притоки, перетаскивая волоком свои лодки, или «ушкуи» (отсюда прозвание), и далеко проникали в окраинные земли, открывая новые пути для новгородского торгового капитала.