Первым делом мы ее выкупали и остригли. Мимоходом я напомню читателю, что чукчи добровольно никогда не купаются, так что маленькая дочь Какота — одна из немногих чукчей, которые купались. Потом мы обмыли ей раны раствором дегтя и алкоголя, сшили платье и стали ее «вскармливать». Через несколько недель она была уже совсем другим ребенком. Раны зажили, тело пополнело, и она стала очень милым маленьким существом. Я уговорил Какота взять ее с собой в Ситтль.
По, дороге мы остановились у мыса Восточного в, Беринговом проливе и посетили там одного австралийского купца по имени Карпендаль. Это был типичный голубоглазый, англо-австралиец, женатый на туземке, от которой, у него было много детей, в том числе девочка девяти лет. Я сказал ему, что охотно возьму ее с собою в качестве подруги дочери Какота и в Норвегии обеих пошлю в школу. Это давало девочкам возможность попутешествовать, повидать свет и получить некоторое образование. В то же время и ученым представлялась возможность изучить их характер и умственные способности. Карпендаль согласился, и в 1922 году я привез с собою в Норвегию этих двух девочек — пяти и девяти лет.
Они пробыли два года в школе и учились лучше всех одноклассниц…
Пока «Мод» чинили и нагружали в Ситтле новым провиантом, я поехал в Норвегию. Там я узнал радостную новость: стортинг[15]) ассигновал мне на продолжение экспедиции 500 000 крон.
Мысль об исследовании полярной области воздушным путем, овладела мной с новой силой. Я приобрел в Нью-Йорке аэроплан (типа Юнкерса) и с большими трудностями доставил его в Ситтль. Я решил попробовать подняться с мыса Барроу на северном берегу Аляски и, перелетев над полюсом, снизиться в Свальбарде на Шпицбергене. Такой перелет над полярным морем имел большое научное значение. Оно заключается в следующем: на полюсах, так сказать, приготовляется погода для стран умеренного пояса. Кроме солнца, ничто не имеет такого влияния на температуру Нью-Йорка и Парижа, как воздушные течения вокруг земных полюсов. Поэтому обладание данными метеорологическими и географическими сведениями имеет бесконечное значение для ученых. Таким образом, мое желание совершить трансполярный перелет проистекало не из жажды приключений, а имело серьезную научную обоснованность.
Чтобы возможно было спускаться на лед, нам пришлось шасси аэроплана заменить системой с лыжами. Весною 1923 года лейтенант Омдаль, который работал над устройством этих лыж, предпринял при мне пробный полет. Когда он стал приземливаться, левая лыжа отскочила и смялась, словно была сделана из картона. При обследовании обнаружилось, что все давление машины приходилось на металлическую пластинку, толщиною всего с плотный лист бумаги. У нас не было возможности заняться изготовлением новой пластинки; поплавки, которые приделывались к машине для спуска на воду, также оказались непригодными на льду. Мне пришлось опять отправиться в Осло, а оттуда — в Копенгаген, где я заказал новые аэропланы германской фирмы Дорнье. Интересно отметить, что фабрика Дорнье строила эти машины в Марине-де-Пиза (в Италии), так как мирным договором немцам запрещено строить аэропланы нужной им величины в самой Германии.
Тут наступило для меня самое тяжелое время моей жизни. Я доверился некоему датчанину Гаммеру, человеку крайне легкомысленному, не державшему своего слова и легко дававшему всякие ложные сведения. Он довел меня, в конце концов, до полного экономического краха и, что хуже всего, поставил в самое тяжелое положение по отношению к целому ряду людей.
Отчаяние мое достигло высшей точки, когда — я после неудачного турнэ по Америке (мои лекции потерпели полное фиаско) вернулся в Нью-Йорк. Газетные статьи также давали мне мало заработка. Сидя в своей комнате в гостинице «Астория», я думал о том, что моя песенка спета и что пора оставить мысль о продолжении деятельности полярного исследователя. Мужество, сила боли, непоколебимая вера в свое дело — все эти свойства, избавившие меня от стольких опасностей и помогшие мне совершить не один подвиг, — казалось, меня покинули. Самая мрачная безнадежность овладела мною…
И вот, когда я сидел и размышлял о своем тяжелом положении, затрещал телефон. У меня было, пожалуй, больше оснований, чем обычно, услышать ругань кредитора, требовавшего с меня долги, в которые ввел меня Гаммер…