— Пусть сам дьявол служит нашему хозяину и его сумасшедшим выходкам!
И никто из экипажа «Филистера» не злорадствовал по поводу телеграммы хозяина. Все нашли, что это подло со стороны судовладельца, и не находили слов для порицания его распоряжения. Они все просили Сальми остаться на «Филистере», пока они не вытащат последние снасти. Когда они сегодня вернутся к вечеру, он сдаст катер Сейвогу.
С хозяином Сальми больше не встретится, он слишком горд, чтобы объясняться с ним!
К катеру стали подъезжать лодки: улов сегодня неважный. Нет трески — только каменная да голубая камбала.
Подняли лодки, и катер пошел к гавани. В последний раз стоял Сальми у руля на «Филистере». Катер попал в стаю игравших китов, которые охотились за треской. Стройные черные киты выскакивали из воды и, взвиваясь в воздухе, как огромные, сказочные летучие птицы, падали опять в воду с оглушительным шумом и плеском. На этом месте кипела белая пена, как над скрытым под водой рифом.
Огромные животные смело плыли за катерами. Их черные, почти сухие спины поднимались над морской поверхностью и оставляли в воде пенистые борозды. Затем, как будто им надоела игра, киты уплыли, обогнув катер с такой быстротой, что произвели в воде большое волнение: катера начало качать, как в зыбь. Затем киты еще раз появились вдали от катеров и опять с оглушительным шумом нырнули в воду. Там, где киты погружались, крутился водоворот.
Сальми следил за игрой этих огромных морских животных. Он чувствовал в себе самом такую же мощную. силу. Эту силу дает море. Он найдет свою дорогу в жизни! Море закалило его…
Сальми судорожно схватил рулевое колесо обеими руками. Ему захотелось громко закричать:
— Ну-ка, выходите все, кто имеет что-нибудь против меня, вы увидите, что Сальми хорошо вооружен!
БельГе брызги огромного фонтана обдали Сальми. Это был последний кит — остальные животные из стаи уже скрылись…
* * *
Вечером Сальми сдал со всеми формальностями управление катером Сейвогу.
— Неужели ты в самом деле хочешь оставить катер? — спросил удивленно Сейвог.
— А что же, ты думаешь, я буду унижаться и заискивать у хозяина? — сказал Сальми.
— Нет, нет, я понимаю тебя, — сказал Сейвог, — только я полагаю, что ты мог бы подождать до завтра. Я уверен, что он уже раскаивается. Он, верно, пошлет тебе другую телеграмму. Он вспыльчив и нерасчетлив и, верно, уж переменил мнение. Подожди до завтра.
— Нет, с хозяином я покончил навсегда, — сказал Сальми. — Я никому не могу позволить обращаться со мной, как с собакой. — Он протянул Сейвогу руку. — Благодарю тебя за твою дружбу на море и на берегу, за все время нашей совместной жизни.
Сейвог был так расстроен, что провел рукой по глазам, чтобы стереть слезы. Ему казалось, что «Филистер» потерял нечто незаменимое.
Сальми крепко пожал всем руку.
— Куда же ты теперь, Сальми? — спрашивали они.
— Сам не знаю, — ответил молодой моряк. — Одно знаю, что здесь останусь лишь до прихода пассажирского парохода.
Сальми сел в лодку, и Сейвог доставил его на берег.
— Уехал наш Сальми, и кто знает, придется ли нам еще встретиться с ним? — проговорил один из матросов.
— Посмотрите, как он идет, — заметил другой.
— Это, — сказал третий, — оттого он так прямо держится, что хозяин ему еще не согнул спины и не поработил его, как нас…
Модель судна из моржовой кости
На открывшейся в Москве юбилейной выставке искусства народов СССР среди многочисленных кустарных изделий выделяется очень интересный экспонат, присланный поселком Уэллен на Камчатке. Это — модель американской шхуны «Боксер», исполненная кустарем-камчадалом. Особый интерес модели состоит в том, что сделана она целиком из моржовой кости. Из кости вырезан самый корпус, мачты, трубы, шлюпки и фигурки рыбаков. Все это сделано с изумительной ювелирной тонкостью и изяществом. Такелаж (оснастка) модели сделан из китового уса.
ИГРА В СМЕРТЬ
Приключения охотинков-соболевщиков в Уссурийском крае
Рассказ Николая Ловцова
Рис. Б. Шварца
— Ну, ну, пора, будет, — понежился и вставай! — услышал я голос своего старого приятеля, уссурийского охотника Сухожилова, и, высунув из-под одеяла голову, встретился с его добрыми глазами, прикрытыми густыми ресницами.
Но тут же осенний морозный воздух охватил мое тело, и я, ежась, снова потянул на себя одеяло.
— Эх, ты, охотник! Я уже чай согрел, а ты мерзнешь, — как же мы с тобой так три недели проживем в тайге? — усмехнулся он, сдергивая мое одеяло.
— Да постой, постой, — ухватился я за него руками, — еще темно, вон и звезды на небе…
— Ну, ну же, будет дрыхнуть! Всю ночь проспал… А уговор помнишь?
Этсго мне было достаточно. Я сейчас же вспомнил, что, устраиваясь на ночлег, мы с Сухожиловым условились: первую половину ночи он дневалит, стережет коней, смотрит за огнем и, вообще, наблюдает наше добро, а во вторую половину— на дежурство должен был заступить я. Но вышло совсем не так, — всю ночь просидел один Сухожилов. Это меня обидело. Я подошел к нему и с досадой сказал:
— Ты это что же, разбудить не хотел? Так мы с тобой после этого можем быть приятелями или нет? Или, может, ты думаешь, что я дежурить не способен? В таком случае зачем ехал со мной?
— Эх, право, какой ты обидчивый, — недовольно протянул он. — Видишь ли, первое дело, мне будить тебя не хотелось, уж больно ты хорошо спал; притом я уже старик, ко мне и так сон не идет, а второе дело, тут, около нашего привалу, кто-то шлялся. Сначала это как будто кабаны, ну, а потом, по-моему, тигр голос подал, и кони наши перепугались, к огню прижались. Вот, я все время настороже и сидел, выглядывал, кто бы не сунулся. Ну, сам знаешь, как только почуял бы, что зверь близко, так, не беспокойся, тебя сразу бы разбудил. К тому же ты знаешь, что слух мой вострее и привычки звериные мне доподлинно известнее, чем тебе. А теперь, брат ты мой, давай-ка седлать коней, вьючить заводного, да сегодня же перейдем Сихота-Алинь. Хребет этот нелегкий, а теперь, вот, чайку испьешь, к тому времени и солнце поднимется, да и в путь-дорожку.
Делать было нечего. Сухожилов оказался прав, и, чтобы сгладить свою вину, я первым принялся седлать и вьючить коней. А потом, попив горячего чая, мы молча сели в седла, и Сухожилов выехал вперед, указывая мне дорогу. Вьючная лошадь, на которой был наш охотничий припас, шла между нами.
— Вот что, Алексеич, — обратился он ко мне, после того как мы проехали минут 20–30, — вон за тем поборотом, за увальчиком, тропа шире будет да мягче, — ты равняйся со мной, я тебе расскажу, как соболевать будем, а то вы, рассейские, как в наш Уссурийский край попадете, так за дело и не знаете как приняться…
— Что ж, давно пора, снаряженье мы захватили, а пока ты мне ничего не объяснил, как с ним обращаться, — давно бы пера!
— Ну, ну, не ворчи. Повременишь…
Действительно, сначала наша дорога шла по узкой таежной тропинке, заваленной корягами, павшими деревьями и засыпанной россыпью — мелким камнем, скатывавшимся с гор, вдоль подножья которых вилась наша тропа. И только часа через три мы выбрались на более широкую и мягкую, и там я поровнялся с конем Сухожилова, поймав нашего вьючного за повод, чтобы тот не оторвался от нас.
— Что ж, так и быть, посвящу тебя в наши премудрости… — начал мой спутник. — Видишь ли, соболь-то — зверь дорогой, и бьют его здесь здорово, — меры не знают. Но опять же бьют его на нашей уссурийской земле больше не мы, а все те же китайцы. Помнишь, я тебе рассказывал, как они лудевы[7]) делают. Так вот, вместе с лудевами здесь у нас просто захват нашей тайги. Все способы они придумали. И, знаешь, ничего нам с ними пока не сделать. Делов у нас без этого много, и где тут на тайгу обращать внимание. Притом у нас и охотников хороших нет. Все мы больше норовим около дому промышлять, чтоб баба недалеко была, а ведь зверь-то не не дурак, он не набежит на тебя и не скажет: «Возьми-ка меня, шкура-то, ведь, у меня добрая». Притом на соболя, вот, и ружья не так нужны, тут снасть больше необходима.