Рыбья стая шла теперь прямо на берег. Бабы и ребята в плохоньких челноках ловили треску. Священник и доктор также удили. Приказчики из лавки раздобыли плоскодонку и бечевку с крючком на конце. Треска клевала, даже если вместо приманки на крючок насаживали катушку.
Никто, никогда не слыхал о такой тресковой ловле!
Со всех сторон в залив стали приходить новые боты. Они где попало выбрасывали сети и ярусы. Но рыбная масса была повсюду одинаково густа. У рыбаков разгорались глаза; люди напоминали помешанных. Едва сети были спущены в воду, тотчас можно было тащить их обратно. Боты нагружались до бортов; некуда было девать рыбу. Некоторые из рыбачивших пароходов перестали опускать невода и начали скупать треску. Теперь легко было снизить цену; рыбакам некогда было торговаться, — только бы поскорее освободить лодку! Началась ловля без соблюдения обычаев и правил: чужие сети разрывались и разрезались, если они попадались на пути, — лишь бы наполнить лодку! Даже в темноте заметно было, как кишела рыба в воде. Повсюду богатство, сказочное богатство!.
Пришли пароходы с приманкой: с мелочными товарами, со снастями, с одеждой, едой, водкой. Но у кого есть время покупать!..
Сеть лодок на фиорде становилась все гуще и гуще. Множество рыбаков теряло часть, а то и все свои сети, которые тонули под тяжестью снастей, опущенных поверх их, или же их отрезал сосед. Были и такие, которые в первую же ночь лишились своих сетей. Исчезали ярусы, без конца, опускались на дно новые снасти. Рыбакам нечем было ловить рыбу. Правда, были торговые суда, продававшие готовые ярусы и сети, но они запрашивали баснословные цены. И тем не менее сети покупали, нередко для того, чтобы в тот же день лишиться их.
Течение также причиняло немало вреда. При отливе вода, словно река, убегала из фиорда, увлекая все за собой и путая ярусы и сети. В прилив, бурля, шипя и образуя водовороты, вода возвращалась обратно, лодки сталкивались, и весла с шумом ударялись друг о друга. Но вину сваливали, конечно, на соседа, на ярусника или рыболова с сетями.
Однажды ночью артель Криставера по обыкновению рыбачила на фиорде. Треска начинала уже убывать, и работа была не такой лихорадочной, как раньше. Ларс сидел на веслах и глядел в морскую глубину, из которой поднимался невод. Кое-где на поверхности воды показались большие пузыри. «Верно, громадная рыба, — подумал он, — дельфин или акула». Генрик Раббен также насторожился и держал острогу наготове.
В следующую минуту сети вздулись и продолговатым комком медленно подползли к катку. Глаза рыбаков так и впились в этот комок. В сеть попалось что-то неживое. Комок был теперь уже в лодке. Рыбаки перестали тянуть и, охваченные ужасом, глядели друг на друга. На том, что запуталось в сеть, были высокие морские сапоги…
— Да это, никак, рыбак… — сказал Криставер, отирая пот со лба.
Генрик громко охнул. Канелес перепрыгнул на нос, чтобы лучше видеть. Однако среди моря нельзя перестать наматывать сеть. Пришлось отложить разглядывание предмета в сапогах до того времени, когда вытянут все сети.
И снова потянулась серая полоса из глуби; изредка в ней мелькала серебристая рыба. Рыбаки продолжали сосредоточенно вытаскивать сеть, которая все выше громоздилась над мертвым телом. Так они и лежали вместе — рыба с потухшими глазами и неизвестный в сапогах— и дожидались, когда распутают сети и разъединят их…
На соседних лодках почуяли, что на «Тюлене» что-то неладно. Соседи то-и-дело поглядывали на бот Криставера. Кольцо лодок вокруг него становилось все теснее, а над ним появилась целая стая чаек; птицы жадно заглядывали в лодку и кричали. В чем дело?..
Наконец вытащили всю сеть и стали разбирать рыбу. Рыбаки наклонились над утопленником. Вот показались пальцы. Они до того запутались в петлях, что их пришлось отрезать. Теперь ясно можно было различить парня в желтом, просмоленном пальто и высоких, заходивших за колени сапогах. Глаза всех были устремлены на мертвое тело…
В предрассветной мгле с бота на бот перелетали крики:
— Мертвеца выудили!.. Ставерингцы вытащили сетью утопленника на борт…
Песни умолкли. Не слышно стало смеха. Над морем воцарилась торжественная тишина. И только белая стая птиц над ботом становилась все больше; торопливые крылья, освещенные зарей, отливали золотом.