Со мной не было компаса, но по деревьям я знал, что все три дня куница вела меня на запад. Да и по сбоим лыжным следам я надеялся легко найти обратную дорогу. Голода не боялся: мне удалось подстрелить пару больших куропаток.
Не успел я пройти назад и двух километров, как вдруг на своей лыжне увидел следы знакомого волка. Он шел оказывается следом за мной, а услышав, что я возвращаюсь, круто свернул в лес. Я понял, что волк оставил в покое куницу. Теперь он охотился за мной. И в первый раз за все дни мне стало страшно в тайге одному. Ведь тогда мне было только шестнадцать лет…
Вечером со мной случилось несчастье. Я рубил дрова, щепка отлетела от бревна и прямо в глаз. Да так сильно, что и другой открыть не могу. Я и так и этак, и пальцами раздираю— чуть откроются, слезами заплывут, больно так, что думал, совсем глаза решился. Ночь была морозная, ветреная, а на мне только куртка тонкая: много ли на лыжнике бывает одежды! Часа три я в темноте возился, пока костер развел. И развел нехорошо: под стоячей сушиной. Ночью сушина подгорела и на меня обрушилась. В аккурат на правое плечо. Что-то там перешибла, и рука перестала подниматься.
Тут я решил, что пришло время оставаться мне в тайге навсегда. Стрелять не могу, костер развести одной рукой тоже мудрено, один глаз опух, не смотрит, а другой только мало-мало открывается. Здесь еще снег пошел и завалил все следы. Все-таки день я прошел и вечером кое-как разложил костер. Только спать мне не пришлось: волк, который шел все время за мной, угадал, должно быть, что тайга не хочет меня выпустить, пришел к моему костру и сел напротив у огня. И как он мог знать, что я стрелять не мог. Так и просидели мы всю ночь друг против друга Он на меня смотрел, а я на него. От страха несколько раз плакать принимался, о помощи кричал, как будто меня мог кто-нибудь услышать в этом пустом месте.
Утром я запустил головешкой в волчью морду, он заскулил, побежал в лес, а я собрался и пошел дальше. Рука болела сильно. Устал я так, что вот, кажется, лягу и не встану больше. А тут еще места пошли незнакомые. Какие-то речки, вараки, болота. Ни одной большой тундры, которую бы я узнал. Сбился с пути. Но все-таки видно пропадать мне было еще рано. К концу дня, когда уж думал, что и полкилометра больше не пройду, вышел к избушке. Сразу ее узнал — Севастьянова избушка. Километров тридцать от моего дома. Это я в сторону забрал.
Савастьяна самого не было, зато были олени. У самой избушки паслось стадо. Веревку кидать я не мог, кое-как, лаской, потихоньку, поймал одного оленя и запряг в кережку. Теперь-то уж я барином поехал.
Но только и здесь тайга не хотела, чтобы я благополучно доехал. Пришлось мне мимо своего же капкана проезжать. Смотрю — в капкане росомаха. Недавно должно быть попалась — таки бьется. Сейчас ногу оторвет и уйдет. Убил я ее хореем по носу, стал вынимать из капкана, а больная рука мешает. Раздвинул кое-как зубья, вынул зверя, только стал вставать, как капкан вдруг захлопнулся и прихватил куртку на животе. Да так тесно, что у меня глаза на лоб полезли. Дышать не могу. Я туда, сюда — ничего сделать не могу. Так и поехал домой с капканом на животе. А приехал — не сам из кережки вылез. Мать вытащила…
Федор поправил поленом уголья в камельке, быстро обернулся и, улыбаясь, добавил:
— Теперь уж я научился. За куницей в Финляндию не пойду, дрова рублю осторожно и, собираясь в лес на два дня, беру еды на неделю. Ну, а тогда мал я был. Чуть не пропал…
X
Северное сияние. — Небесный шатер. — Волк в собачьей личине. — Зверь, которого нельзя задержать. — Строгий допрос. — Никудышные люди. — Великий охотник.
Перед вечером пурга стихла, и мы вышли прогуляться по заливу на лыжах. Лед был покрыт плотным ровным снегом, и лыжи скользили легко. По обе стороны залива поднимались темные зазубренные горбы варак, под луной светились спокойным холодным светом вершины тундр. Над лесом Паз-уайвинч очень ярко зажглась Венера. Горлову она не понравилась:
— Слишком картинно!
Он художник и не любит картинности даже в природе.
Когда мы шли обратно, на небе началась бесшумная игра света.