На промыслах, под широким навесом, растянувшимся вдоль берега, сидя на коротких скамьях, работали плотовые девушки-резалки. Одни, острыми ножами разрезая вдоль воблу, приготовляли «корбовку», другие огромной иглой нанизывали на тонкий шпагат отливающую сталью рыбу и вспарывали животы плоским, с удивленно вытаращенными глазами лещам. Рыба билась, вырывалась из рук, звонко шлепала «плесом»[5]) по мокрым скамьям и медленно усыпала под ножом, вздрагивая разовым телом и топыря плавники.
На плоту сортировщики разбирали рыбу, откидывая в отдельные кучи блестящую с огромными подведенными глазами воблу, пеструю щуку со змеиной головой и гибким телом, зеленобрового жериха, золотистого сазана, красноперого окуня, ленивого судака, серебряную чухонь, белоглазку, тарашку…
— Девушки! — закричал кривоногий приземистый парень, вываливая у скамей из тачки легкоскользящую рыбу. — Девушки, чего вы грустную поете? Море— оно пустое… Спели бы вы мне что-нибудь веселое, божественное… ну, хоть насчет картошки…
Довольный своей «остротой», парень хихикнул и толкнул тачку под ноги стройной девушке, ловко орудовавшей ножом.
— Наташка, зачни погромче!
— Не мешай! — вскрикнула девушка, выпуская из рук леща. — Пусти же! — сказала она, отталкивая тачку, которой парень старался свалить скамью.
Наташа вскочила, и скамья грохнула.
Девушки возмутились.
— Уйди, Василий! — закричали одновременно. несколько резалок.
— Чего пристаешь?! Плотовому жаловаться будем, чтобы убрал тебя…
— Я сегодня поговорю в ячейки — сказала Наташа. — Будем просить заведующего уволить тебя с промыслов. Ты на работаешь, ты только мешаешь другим.
— Задаешься! — огрызнулся парень. — Умной стала, как в комсомол вступила, поиграть нельзя.
На шум подошел плотовой. Девушки пожаловались.
— Ты пойдешь на Красную, к холодильнику, — сказал плотовой парень. — А если и там будешь мешать другим и лодырничать, придется с промыслов уйти. Это поимей в виду.
Василий свернул козью ножку, покосился на Наташу.
— Не хотите, значит, с нами знаться, с безграмотными. Это, значится, на заметку возьмем…
Отшвырнул попавшегося под ногу сазана и, забрав тачку, отправился на другой конец плота.
II. Кража
На «икорной» было спокойнее и тише. Здесь не работали черпаки, и на плоту не бились тысячи рыб.
Медленно втаскивали на плот огромных, щурящих свиные глаза белуг, тупорылых осетров, утконосых зеленых севрюг с колючим панцырем на спине и гладких, жирных белорыбиц с удивительно маленькой головой на мечеобразном теле.
Когда Василий подошел к «икорной», на плот выкинули толстую белугу. Шлепая по доскам хвостом, белуга переваливалась с боку на бок, бурно вздымая полукруглые коралловые жабры. Двое рабочих деревянными дубинами усыпляли рыбу. Они наотмашь били ее по уродливой голове, и только после нескольких ударов тяжелой «балды» рыба уснула. Черные искрящиеся пласты икры выползли из распоротого брюха и упали на сита, повиснув виноградными лозами.
Нагрузив тачку опорожненной от икры севрюгой, Василий выехал с плота и покатил груз по берегу, к холодильнику. Стены его дышали морозом. Василий толкнул дверь и вошел. Рабочие — в белых халатах, надетых поверх ватных тужурок, и в нелепых летом рукавицах укладывали на покрытые снежной пылью железные трубы, по которым проходил аммиак, еще шевелящихся судаков, севрюг, осетров… Здесь сухой заморозкой приготовляли «пылкую рыбу». Она привозилась живой и, замерзая, сохраняла свой блеск и остро торчащие плавники.
Выгружая в общую кучу севрюг, Василий сам выкрикивал счет и оставил на тачке двух увесистых рыб, прикрыв их от посторонних взглядов сеткой. Катя впереди себя тачку, он вышел из холодильника. Приятно потянувшись под солнечными лучами, повернул в сторону от плота к «вешалам», на которых гирляндами серебряных стрел висела просоленная рыба.
После шума промыслов здесь было особенно лихо. В конце длинного ряда стоек бродил сторож, лениво отгоняя вороватых ворон, норовящих вырвать из гирлянд, спускающихся почти до самой земли, сохнущую рыбу.