— Что везете? — обратился Косаговский к мужичку в сермяжном кафтане, подпоясанным лыком, шагавшему рядом с одной из телег.
— Тягло! — ответил тот, косясь испуганно на человека в жутко блестящей кожаной лопотине.
— А за что ты платил деньги при в’езде в город? — спросил снова Косаговский.
— Знамо, мыто! — ответил мужичок. И вдруг, настегав панически свою лошаденку, понесся так, что засверкали его новенькие лапти.
— Ну, Николай, беда! — улыбнулся летчик. — Мы из века XX грохнулись сразу в XVII! Тягло — это прямые налоги в Московской Руси. А мыто — товарные пошлины той эпохи. Вот не ожидал я, что мой несчастный самолет, подобно уэллсовской «машине времени», может переносить за сотни лет в прошлое.
Пленники подошли к озеру, через один из рукавов которого был перекинут мост на бочках. Около моста, на берегу озера, лежал ряд больших осмоленных лодок. Тут же, на вбитых кольях, сушились сети. На противоположном берегу озера махали крыльями ветряные мельницы. Близ крайней, ближайшей к озеру ветрянки стояла виселица: два столба с перекладиной и с петлей, раскачиваемой ветром.
Лишь только пленники перешли дрыгающий под тяжестью телег и многочисленных пешеходов мост, в уши их ударил неистовый шум, металлический лязг и грохот. По обеим сторонам улицы потянулись угольно-черные от сажи кузницы Двери их пылали отсветами горнов.
— Фабричный район — улыбнулся Раттнер.
— Эге, здесь тоже пролетарии имеются! — отметил это радостное явление и Птуха.
Улица оживлялась, набухала народом.
Вот, по грязной мостовой тащатся под конвоем стрельцов колодники, скованные общей громадной цепью. Они вышли на кормежку, побираться. В подолы их зипунов летят калачи, куски мяса, изредка монетки. Тяжелая колымага, пытавшаяся обогнать колодников, застряла в грязи. Четверка лошадей запряженных только в гужи — так как дышла по верованию кержаков тоже вещь проклятая, — надрывает последние силы, исходя хрипом и паром. Толстая старуха в ватной телогрее, высунувшись из колымаги, тычет озлобленно клюкой в спину кучера. Кожевенники, тащившие на спинах связки остро шибающих в нос, свеже отделанных кож, впряглись вместе с лошадьми в гужи и выдрали колымагу из грязи.
Из открытых дверей кабака валит пар, несутся пьяные песни, крики, хохот. На пороге стоит баба, взвалившая на плечи пьяного мужа, и кричит истошно:
— Васи-илей!.. Давай телегу-у!..
За кабаком улица раздвинулась и влилась в площадь, это был, видимо, торг. Рядами стояли лавки, дощатые балаганы с рогожными навесами. На прилавках и прямо на земле — все, что необходимо для хозяйства: обувь, носильное платье, деревянная и глиняная посуда, гребни, донца, веретенца, ведра, ушаты, кадки, лопаты и груды новых, облитых дегтем колес. Тут же, на глазах покупателей, мясники резали коров и, подвесив их туши на треножники, свежевали. А рядом рыбаки на мокрых еще сетях разложили ночной улов.
Прошли несколько шагов — новое зрелище. На лавках, поставленных прямо в уличную грязь, сидят верхом люди. На головах у них надеты глиняные горшки. Земля около лавок как ковром устлана волосами.
Это «Стригачий ряд». «Стригольники», то-есть новокитежские парикмахеры, огромными овечьими ножницами стригут «под горшок» молодых франтов, выстригают на затылках благочестивых стариков обязательные для каждого кержака «гуменцы», то-есть круглые плешинки, подобные тонзуре современных католических попов. Здесь же между лавками парикмахеров носится со звонким ржанием, задрав хвост, отбившийся от матки жеребенок.
Посредине торга, на свободной от лавок площадке, стоял каменный столб с железным ошейником и наручниками. Косаговский легко догадался, что к этому столбу приковывали приговоренных к торговой казни — «правежу».
Рядом с правежным столбом — деревянная кобыла, на кобыле человек, судя по волосам и одежде — поп. Руки и ноги попа связаны под кобылой, словно он обнял бревно, на котором лежал. Здоровенный чернобородый палач, в одной рубахе с засученными рукавами, мрачно и сосредоточенно лупил попа по спине длинным кнутом. Рядом стоял человек в длиннополом кафтане и после каждого удара приговаривал:
— Што, не сладко? Не глянется? За то тебе, штоб сан свой иерейский помнил! Штоб не пьянствовал!