— Отправляемся! — через гам перрона выкрикнул командир. — Устраивайтесь, товарищи… Да! — словно вспомнив что-то, снова повернулся он к вотяку. — Тебе куда, — говоришь, за Ижевск?
— За Ижевскова, за Ижевскова, Глазовска уезды! — часто кивая, заторопился Василь.
— Не попадешь! — отчеканил командир. — В Ижевске восстание. Белая гвардия… Царя хотят: генералы, купцы, попы, — пояснил он, точно боясь, что удмурт не поймет. — Вышибать их едем, чуешь? Сойти бы тебе, товарищ: опосля лучше доедешь, а? — и нерешительно он заглянул в глаза Василя.
Тот нахмурился. По низкому бугристому лбу пробежали морщины и мысли.
— Царь-лэн, купцы-лэн, генерал-лэн, — медленно, раздумчиво произнес он, и командир понял, что эти слова не безразличны для удмурта. — Ижевска генерал-лэн… — повторил между тем Василь, — вотский бедный мужик, русский бедный мужик бьют? Да?
— Ну, бьют! — не понимая, ответил командир.
— Били и бьют… — прищурясь, еще медленнее промолвил вотяк. Потом вдруг вытянулся и, сгоняя с лица морщины, почти лукаво заглянул в зрачки краскома ясными открытыми глазами.
— Винта даешь, и ладна! — просто оказал он. — Твой вышибать и мой вышибать!
Вагон шатался. Разоренная, голодная Казань девятнадцатого года убегала назад.
Колеса эшелона, грузно грохоча, подминали под себя рельсы раз’ездов.
В горячем сумраке теплушки сияла раскаленная пасть железки и огненные жуки тлеющих папирос.
Василь лежал на нарах, лицом к стене, и теплая грудь спящего соседа матерински прижималась к его костлявой спине. В этом прикосновении было что-то отвычно-родное. На губах вотяка, как и там, в Казани, застыла растерянная, чуть умиленная улыбка.
Впервые за месяц бесконечного пути бесчисленных эшелонов из Двинска в Казань по его усталому, из’еденном у вшами телу разливалась тяжелая, нежащая волна горячей сытости. На губах еще теплилась вкусная горечь давно не пробованной, а сейчас вдосталь насосанной махорки. Но слаще сытости, слаще табаку, слаще горячей братской спины рядом были мысли о них. Его пустили в вагон, как равного, как человека. Сказали: «Товарищ»! Товарищ! И не важно, что накормили и дали курить, а важно, что хлеб, селедку и махорку для него отделили от себя. А у самих было немного. Но главное, сказали: «Товарищ», а не «вотская мышь».
Вотская мышь! Эти два слова преследовали Василя почти с рождения. Он родился и вырос, как трусливый мышонок, в сырой норе. Тощие поля, черная стена уральской лохматой тайги на горизонте. Село удмуртское. В нем только трое русских, — урядник, учитель и батюшка-поп. С ними всегда заодно, однако чем-то неуловимо чужой (деньгами, что ли?) — купец Саша Курелейн. Четыре царя — остальные рабы. Василь помнит. Весенний праздник Буна-лэн. Ночь душистая и светлая. За околицей ребята устроили «колесо»[19]).
Дети урядника и учителя — дерзкоглазые упитанные пареньки — налетели, били кулаками его, робкого Василя и его товарищей. Гнали, крича:
— Вотские мыши! Вон с колеса!
Был неурожай. Купец за долги взял корову. У лошади вздулся живот. Она лежала, хрипло дыша, заводя вверх налитые кровью белки. Отец плакал.
Батюшка-поп, почесывая под ряскою сальную свою грудь, мочил в воду веник и наскоро брызгал в лошадь.
За брызги взял поросенка.
Лошадь околела.
В школе учитель бил гго темени ребром железной линейки и, пуча рыбьи глаза, кричал:
— Говори по-русски, вотская мышь!
А в церкви, где темно, страшные рожи икон и чужие мертвые слова. Батюшка-поп бил крестом. Тоже по темени.
Когда хозяйство пропало и мать, звонко охая, умерла, отец, забрав детей, пошел в Ижевск. Жили в землянке, над озером, где было много воды, мокриц и мало хлеба. Отец днем таскал чугунные брусья на заводе, а вечером рассказывал, как его бьет десятник. Василь с братьями сидел дома и мерз. В зимний праздник Нухе-лэн отец пил водку, ходил по улице и плакал. Русские, тоже пьяные, с гармошками, в лакированных сапогах, однажды окружили его, стали бить по темному лицу и кричать:
— Хлеб отбиваешь, вотская мышь!
Сзади хихикал натравивший пьяных десятник.
Отец пролежал три дня, горячо хрипя, и умер. Тогда работать начал Василь, Он таскал те же брусья, что и отец, но денег ему давали вдвое меньше, а били вдвое больше.
Весной Василь с братьями ушел из Ижевска к дяде под Глазов. Дядя принял всех в хромую избу свою, где кишели голопузые дети и тараканы.
Лошадей у дяди не было. Соху и борону волочили на себе.
Сосед Гери-бай, охотник, однажды взял с собой Василя в лес, Лес начинался сейчас за сельцом, Был он непролазный, черный, сладко дышал смолой и свободой. Лес захлеснул Василия, Гери-бай, увидел, как его молодой товарищ третьим в своей жизни выстрелом снял белку с вершины сосны, всадив ей прямо в глаза кособокую, домашнего литья пулю, зачмокал губами и умилился. Потом подумал и дал Василю свою ржавую, ветхую шомлолку. Сказал: