Пород огрызался надорванным лаем пулеметов.
Нарастая, дробно рассыпалась назойливая винтовочная трескотня.
Атака, развертываясь как удав, полукольцом охватывала предместье. Испуганный рев заводской сирены плыл над морщинистым зеркалом озера, тревогой наполняя грязные поля и унылые гребни полых перелесков. Вдоль стен и заборов окраины вспухали и таяли легкие пороховые дымки.
Редкие гранаты атакующих гулко, как молоты, колотили по ухабам узких немощеных улиц и рыхлым грядкам огородов, вскидывая к небу тяжелые султаны вязкой земли.
От слабо дымившихся развалин деревянного вокзальчика и разобранных путей, вдоль серой ленты спирального шоссе, то и дело бросаясь ничком в холодные лужи, перебегали жидкие цепи наступающих.
Василь, как и все, проскакивал несколько шагов и, бережно приподнимая новую винтовку, бросался в екающую хлябь дороги.
Такая война ему странно нравилась. Кругом все было знакомо и понятно. Впереди ни окопов, ни проволоки, по сторонам бежали не благородья, а товарищи.
По временам Василь оборачивался и видел рядом с собой спокойное широкое лицо с тесно сжатыми сухими губами. Командир, улыбаясь, кивал ему, и от этой, улыбки Василю становилось весело и тепло.
С каждой новой перебежкой рассыпной огонь окраины разгорался, как политый керосином костер. Над головой то и дело шипели свинцовые стайки. По сторонам брызгала и чмокала простреленная, влажная земля.
На левом фланге вспыхнуло было нестройное осипшее «ура», цепи поднялись, но пристрелянные максимы брызнули вдоль бегущих, смяли их и бросили к земле. Мертвые легли тут же. Цепь живых поредела. «Ура» потухло. Раненые угрюмо поползли назад, и сразу же, не дожидаясь команды, нестройно заговорили винтовки залегших, озлобленных своим бессилием бойцов.
Артиллерия сзади, маскируя неудачу цепей, зачастила и забухала.
Широкая ладонь опустилась на плечо Василю. Он оглянулся. Командир вплотную подполз к нему и теперь, указывая куда-то вперед, кричал прямо в ухо удмурта:
— Глазом хвастал? Гляди! Да не туды, правее, вона, где заборчик беленький, чуешь? Максимка-то в открытую, можно сказать… Займись! Отлей кошкам свои мышкины слезки. Чай, были?
Василь подумай о чем-то и кивнул, кивнул сурово, как никогда.
В полкилометре впереди, у белого заборчика, прячась среди грядок, действительно стоял пулемет.
За тусклозеленым квадратиком щитка мелькнуло что-то — и тотчас максим часто-часто задышал упругими серыми дымками. Над Василем густо свистнул проколотый воздух. Ладонь командира внезапно сползла с плеча удмурта. Широкое крепкое тело передернулось, губы шевельнулись, и по чистому хрусталю глаз медленно разлилась муть. Колени задрожали, и человек доверчиво медленно, точно отдыхая, опустился грудью и щекой на мокрую грудь неприютной земли.
Над правой бровью, чуть ниже полу-оторванного козырька, смотрели два черных, аккуратно круглых отверстия.
Крови на них не было.
Василь медленно положил грязную свою ладонь на спину командира и робко-нежно провел вдоль теплой шероховатой материи выцветшей гимнастерки. Потом мотнул головой, точно стряхивая что-то, попавшее в глаза, быстро сглотнул слюну и еще быстрее вскинул пальцы на рейку прицела.
Дуло, вихляя, ткнулось в зеленый щиток, застыло, дохнуло шумным огнем, опустилось, жадно внимая лязгу затвора, снова вскинулось, снова дохнуло, — и Василь, отнимая приклад от плеча, усмехнулся.
Усмехнулся он в сторону лежащего рядом трупа, точно говоря:
— Есть!
И впервые на губах Василя улыбка эта была жестка, светла и колюча, как отполированная игла. Он научился ненавидеть…
А зеленый щиток у белого забора умолк.
Когда через полтора часа, штыками опрокинув в беспорядке свертывающегося на восток противника, прикладами разбивая баррикады Курной улицы, ворвались в Ижевск красные части, за этим щитком среди грязи и опорожненных лент нашли два распластанных трупа.
На одном из них были погоны и канты, а на другом — ряса и крест[20]).
«Вотская мышь» начала отливать кошкам свои простые свинцовые слезы.
С бетонного изгиба плотины устремил пустые глаза в осенние хляби озера тяжелый мраморный бюст. Под лоснящимися от дождя париком с затейливой косичкой хищноклювый нос, надменная глыба крутого бритого подбородка, и ниже надпись:
«Строителю завода Ижевского и покорителю народца вотятского обер-гауптману и кавалеру Дерябину монаршей волей».
На голове Дерябина, спиной к озеру, сидел и жадно слушал Василь. Прямо перед ним застыли молчаливые громады завода.