— Эки вы люди! Нет на вас тишины. Вы што, на Торгу базарите?
— Ну, коль дьяк вышел, значит, сей минуту и посадник выйдет, — сказал офицер украинских стрельцов, толкая под бок Птуху. — Слышь, мирской!
— А кто у вас посадник? — спросил Птуха. — Може, яки охфицер чи якись таки адмырал?
— Ждан Муравей! — ответил стрелец.
В этот момент снова открылась дверь посадничьих хором. По двору словно буря пронеслась. Все, кроме Раттнера, Косаговского и Птухи, сломались в низком поклоне, касаясь земли пальцами правой руки.
Но и на этот раз вышел не посадник. На крыльце стояла высокая сухая старуха, одетая в черный опашень. Раттнеру при взгляде на монашеский покрой ее платья, на фанатический блеск впалых, не имеющих дна глаз и брови, сурово сдвинутые над переносьем, почудилось, что на дворе вдруг запахло удушливо ладаном.
А толпа зашептала, зарокотала умиленно:
— Посадничиха!.. Мать Соломония!.. Трудница Христова! На мирских вышла поглядеть.
Всхлипнули бабьи голоса:
— Ишь, как высохла, постница наша молитвенница!
— Нашли на кого зенки пялить? На мать Соломонию! — крикнул озорно молодой голос. — На ее дочку Анфису глянули бы!.. У-ух!.. Атлас на пуху!..
На охальника цыкнули, зашикали.
А мать Соломония прожгла пленников раскаленными углями зрачков и, подняв руку с зажатыми меж пальцами кипарисовыми четками, крикнула ненавидяще:
— У-у, сквернавцы мирские!.. Будьте вы трижды прокляты! Изыдете во огнь пепельный!..
Клубом черного дыма взметнулся опашень. И крыльцо опустело. Словно и не было жуткой старухи.
В третий раз скрипнула дверь посадничьих хором, и на крыльцо выглянула сначала высокая, трубой горлатная[3]) шапка, а за нею тучная рыжая борода. Кто-то с трудом, наклонившись, протискивался в дверь.
— Здоров будь, кормилец! — закричали на дворе. — Здравствуй ж, отец наш!
Раттнер и Косаговский подняли глаза. На верхней площадки крыльца стоял посадник.
— Здравствуйте и вы, спасены души! — в ответ на приветствие народа тоже кланялся он в пояс.
Сбросив тулуп на руки подбежавших стрельцов, посадник начал спускаться с лестницы, осторожно, боком ставя на ступени бревнообразные ноги в желтых мягких сапогах. За ним шел дьяк, неся в охапке бумажные свитки.
Не мало времени прошло, пока посадник спустился во двор. Он подошел к скамье, стоявшей на дворе, под одиноким могучим кедром, оставшимся от былой тайги, и тяжело опустился на нее. Засучив затем рукава кафтана, словно собирался драться на кулачки, и охолив ладонью тучную бороду, посадник начал «править суд».
— Ну, дьяк, спасена душа, — сказал он, — начнем со Христом. Што у тя седни?
Дьяк махнул кому-то в толпе рукой, и к скамье выдвинулись люди, закутанные в меха. По меховой одежде, по висевшим за спинами лукам и «тулам», набитым стрелами, легко можно было узнать охотников.
— Откулешные? — спросил строго посадник.
— Промышленники мы, христа-ради, кормилец! — ответил тихим робким басом один из охотников, положив перед посадником уставной, семипоклонный начал. — До тебя с великой докукой пришли.
— Ведомо, чан, то тебе, кормилец, что соболиный оклад платим мы с великою нужею, и в том неоплатном окладе не раз на правеже стояли и в захабне[4]) сидели. Уменьшь, родимый, наш оклад! — бросился на колени охотник.
— Ага! — поднял значительно к носу палец посадник, но ничего больше не сказал и посмотрел растерянно на дьяка. Тот наклонился и начал что-то шептать посаднику на ухо.
«Вот оно что! — подумал Раттнер. — Посадник-то, оказывается, глуп, как боров, и на все глазами дьяка смотрит. Как в сказке — «звезда во лбу, а сам ни гу-гу!» Примем к сведению».
Дьяк выпрямился, глядя злобно на охотников. «Видимо, они ему приносом не угодили», — решил Раттиер. А посадник сразу приосанился.
— На псковскую деньгу я вам не верю! — вдруг рявкнул он сердито на охотников. — Век за вами податные стоят! Лежебоки… пьяницы!.. Теперь-то бы по чарыму[5]) только и гонять зверя, а вы, собольи вотчины да бобровые гоны оставя, в город прибрели!
— Какой чарым, кормилец? — оправдывался охотник, — Упал уж чарым! Тайга яко зреемо от снегу очистилась!
— Кормилец, скинь хучь десятину дьякам да поминок старцам скитским! — ползали на коленях охотники.
— Грому на вас бож'ьего нет! — всплеснул в ужасе руками посадник. — У святых старцев, за нас грешных пред богом предстателей, последнее добро отнять хотите?