который открывается уже всякому,
— кто — дошёл.
Здесь же, внизу, только ветер выл, хрипел, сипел и бил по барабанным перепонкам, и колючая угольная пыль хлестала по глазам.
С великим трудом Цахилганов сделал первый шаг к горе, выдернув ногу из песка и покачнувшись. Как вдруг кто-то потянул его назад за рукав.
Стараясь вырваться, он дёрнулся
и едва не упал.
— Это я, — проговорил человек за его спиной. — Иди туда один. Без меня. Я всё понимаю. Я хотел посмотреть на тебя в последний раз…
Цахилганов обернулся, узнав голос отца не сразу. Тот стоял в полуобгоревшем покойницком костюме, и ветер трепал лохмотья его одежды.
— Ты здесь? Не в ангаре? Ты ходишь и значит… существуешь? — удивился Цахилганов.
— А ты полагаешь, кому-то из нас удастся превратиться в ноль? — с тоскою проговорил отец. — Но в природе нет нуля.
Ноль — это — фикция…
— В самом деле, — кивнул сын. — Как же всё просто. Если бы мы это знали там, в той жизни, она была бы другой.
— Разумеется… А меня уволили из ада, — щурился от пыли отец. — Выгнали. За то, что я сказал тебе про Особо Секретную Лабораторию Ядер и Биогеокосмических Явлений… Они сочли меня предателем. Что ж, это справедливо.
Отец беспомощно развёл руками:
— Давай хоть попрощаемся. А здесь… и есть моё последнее пристанище.
И он сел в чёрный, хлёсткий, воющий песок.
Пристанище вид имело унылый.
Невдалеке, среди чёрных песков, простиралось бесконечное кладбище с низкими столбами вместо крестов, на которых значились только номера. Меж могил расхаживал Патрикеич в новой фуфайке, с новёхоньким блестящим ведром и веником. Он разметал дорожки, поправлял могилы —
совсем — порядка — нигде — не — стало — калёно — железо…
А сидящего отца быстро заметало чёрным воющим песком.
— Не бойся за нас, — кивал отец. — Иди туда. Я буду вечно отгребать этот песок от себя. Пыльно тут, очень пыльно. Но зато… под Солнцем. Я теперь — под Солнцем. Не под землёй… Оно здесь мягко светит, не жжёт совсем. И Патрикеич — под Солнцем. Он умер только этой ночью, но уже обзавёлся хозяйством…
У него тут даже свой шалаш есть.
— Да вижу, вижу прохиндея, — беззлобно сказал Цахилганов про старика. — И тут устроился основательно. Соглядатай…
— Что было, то было. Время такое выпало нам, что… головы не сносить. Не сносить… Не сносить… — отец завозился, деловито отодвигая от себя песок, по кругу.
По кругу.
Всё время — по кругу.
И Цахилганов увидел спину его, сплошь — в рубцах от давних ожогов, страшную, багровую —
он увидел её раз,
и ещё раз,
и ещё.
— …А где твой ремень? У тебя на горле был офицерский ремень! — прокричал Цахилганов сквозь вой и хрип пространства.
— А-а-а… — не поднимая седой головы и не прерывая кропотливого своего занятия, ответил отец. — Отняли! Свидетельство моего самоубийства… Как у неоправдавшего доверие.
Цахилганов протёр горячие от пыли, слезящиеся глаза, оглянулся на жёлтую вершину и с тоской прикинул, какой непомерной тяжести восхожденье ждало его.
— Иди, иди, — кивал отец, крутясь в песке и отметая его от себя. — Я — здесь. Ничего…
Подглазья его были сплошь заметены чёрным.
Цахилганов молча ухватил его за слабую, несопротивляющуюся руку и повлёк за собой.
— Ты? В самом деле?.. Ведёшь? Меня? Туда? — спрашивал отец недоверчиво. — Меня? Самоубийцу?
— А чего тебе здесь сидеть? — тянул его за собой Цахилганов. — Эта вьюга чёрная — она может усилиться. Пошли скорей, пока не полетело всё до небес,
— бес — бес — бес — бес — беспокойно — зазвучало — пространство —
пошли, отец!
Но Константин Константиныч стал опускаться в песок.
— Легки на помине… — бессильно вымолвил он.
У подножья горы кривлялась и плевалась толпа бесов, преграждая путь.
— Делов-то! — закричал Цахилганов, скрывая оторопь. — Вот посмотришь, они рассыпятся все до единого, надо только…
Он пытался, пытался перекреститься.
Но не мог вспомнить — как!..
Бесы взвыли, захрипели, запели, задёргались. О ужас… Они толпою отплясывали рок, похабнейший из похабных. Но столб мысли сошёл с непомерной высоты, и в нём оказался Цахилганов, воспринимая повелевающие смыслы:
Там, в преисподней, нынче траур и потому самых сильных и злобных духов преисподней здесь уже нет: иди!
Цахилганов зажмурился — и двинулся вслепую, не выпуская тяжелеющей с каждым шагом отцовской руки.
— Ты, главное, не бойся. И не смотри на них, — говорил он отцу голосом, которого не было слышно. — А фуражки-то свои — ваши, то есть — они поснимали.
— Иду, иду, — беззвучно шевелил губами отец. — Слетели от взрыва все их — наши — фуражки…
Цахилганов сжался, готовый ощутить мерзкое прикосновенье нечисти. Но что это? Они с отцом двигались, как незрячие, а бесьи крики словно бы отдалялись. Чуть приоткрыв глаза, он увидел вокруг свободное пространство.
Бесы, оттеснённые неведомой силой, плясали там, внизу, полукругом, строя злобные рожи.
— Давай отдохнём, хоть немного, — взмолился отец. — Здесь уже не опасно.
И они уселись на солнцепёке,
— ибо — вокруг — не — было — тени — нигде.
Передохнуть, в самом деле, было необходимо. Их путь, вперёд и вверх, был крут и ещё очень, очень долог.
Надо же, прикидывал Цахилганов, продолжается и после смерти болезненный, болезненный для нас рост души, да, продолжается он и потом…
Сколько уступов придётся одолеть, сколько обрывов миновать… А вдруг налетит дождь? Тогда глина станет скользкой, и падать придётся до самого подножья…
— Не свалиться бы, — словно услышал Цахилганова отец. — Не свалиться бы только туда. К ним в руки…
Теперь они вместе смотрели на толпу бесов, сгрудившихся у подножья горы плотной толпой и наблюдающих за ними снизу. Позади же нечисти метался Дула Патрикеич с ведром. Он взмахивал веником, прощаясь:
— Счастливенько вам добраться, товарищ полковник! До нужных высот! А то генерала-то вам так и не присвоили… И тебе, сынок, счастливенько. Не совсем подвёл ты всё же нас. Хотя нервы помотал, отпрыск. У-у-у-у-у! Помотал…
— Патрикеич! — закричал Цахилганов. — Давай к нам. Авось проскочишь! Нынче только слабая нечисть здесь, а сильная — горюет, не до нас ей!
Потери большие она на Земле понесла, слышишь? Давай!..
Старик внизу замешкался, затомился:
— Да разве же мне положено, душегубу? Скажешь тоже. Ты подумай своей головой: горы греха-то на мне! Ууууу, Джомолунгмы! Калёно железо…
Но — милость — свыше — она — бесконечна — чувствовал — Цахилганов — не — умея — этого — выразить — и — прокричать.
— Нет! — решительно махал веником Дула Патрикеич. — Кругом шешнадцать не бывает! Мне и помыслить-то нельзя, чтоб — туда. Идите… А я — тут останусь, по недостоинству. С воздыханьями покаянными. С воздыханьями и слезами. Да…
Договорить это он не успел. Со следующим взмахом веника его подняло, будто ветром, перенося над толпою бесов. Ведро старик не удержал при взлёте, оно рухнуло вниз, со свистом и грохотом,
— наделав — внизу — среди — нечисти — небывалый — переполох.
Через мгновенье Патрикеич сидел рядом, на горе, с ужасом глядя вниз.
— Навернёмся, — сразу же запричитал он. — Как пить дать, навернёмся! Вот, не веришь ты мне, сынок, а мы — загремим отсюдова… Товарищ полковник! Да сгонят нас с вершины, как непотребных, и правильно сделают. Милость — она ведь тоже: границы имеет!